Всё болгарское население высыпало навстречу; турки бежали, бросив, по обыкновению, скарб и даже скотину. Женщины и девицы осыпали русских освободителей цветами, а духовенство отслужило в местной церквушке торжественный молебен.

Наследник едва дождался окончания церемонии. От сорокаградусной жары он чувствовал себя так, словно только что вышел из парной, а на спине под кителем ощущал некую огромную мокрую перину. Войдя в кибитку, Александр Александрович с огромным трудом стащил с себя прилипшее бельё и кулём повалился в костюме адама на походную постель.

– Какое ещё счастье, – бормотал он, – что всем нам разрешили носить бороды и не бриться! Орудовать лезвием – и каждый Божий день – было бы сущей мукой!..

Он приказал денщику Карякину убрать подальше бритвы – до Петербурга! – и, завернувшись в простыню, сел за очередное послание своей Минни, которой писал ежедневно.

«Обнимаю тебя, моя душка Минни, и благодарю Господа всею душою за то счастие, которое он послал в эти одиннадцать лет. Вспоминаю с радостию тот счастливый день 11 июня, в милом Фреденсборге, который решил нашу судьбу…»

Он бесконечно скучал по своей ненаглядной жёнушке – самому близкому и родному существу, делился с ней сомнениями и тревогами, рассказывал обо всём, что происходило на театре военных действий и что он должен был делать со своим Восточным отрядом. Предстояла непростая задача: всего с двумя корпусами – 12-м и 13-м, заняв позиции по речке Янтре, сковать семидесятипятитысячную группировку турок в четырёхугольнике крепостей Рущук, Шумла, Варна, Силистрия, прикрыть действия передового отряда Гурко, а также воспрепятствовать возможному выходу противника на коммуникации всей Дунайской армии.

В эти первые дни после переправы через Дунай цесаревич полагал, что война закончится к осени и он очень скоро вернётся к своей семье.

«Моя милая душка Минни, – продолжал Александр Александрович, – не грусти и не печалься и не забывай, что я не один в таком положении, а десятки тысяч нас, русских, покинувших свои семейства за честное, прямое и святое дело по воле Государя нашего и благословению Божьему. Господь да благословит нас всех, а ты молись за меня, и Господь, верно, не оставит нас, и молитвы твои и мои, если они будут от чистого сердца, помогут нам, я в том уверен, перенести спокойно нашу разлуку, и благословит наше свидание. Да поможет нам Бог.

Скажи от меня Ники и Георгию, чтобы и они молились за меня; молитва детей всегда приносит счастье родителям, и Господь услышит и примет её, как Христос никогда не отталкивал от себя детей, напротив того, ласкал их и говорил с ними и запретил прогонять от себя. Да будет воля Божия!»

Цесаревич промокнул письмо песком из походной бронзовой чернильницы и велел Карякину позвать своего начальника штаба. Появился генерал-лейтенант Ванновский, большелицый, с маленькими, близко посаженными глазками и лопатообразной бородой, похожий на волка из русских сказок. Пока Александр Александрович облачался, с помощью денщика, в чистое белье, он разложил на походном столике бумаги на подпись и напомнил:

– Ваше императорское высочество! Генерал Гурко уже приехал в Павло и ожидает приёма…

– Просите, Пётр Семёнович… Дайте только в штаны влезть…

Генерал-лейтенант Гурко, русый, с серыми глубокими глазами и густой раздвоенной бородой, был, как всегда, подтянут, молодцеват, немногословен.

– Не скрою, Иосиф Владимирович, горячо завидую вам! – встретил наследник Гурко. – Идти впереди всей армии и овладеть балканскими проходами! А мне? Сидеть на Янтре и ожидать у реки погоды! Когда сунутся от Рущука турки? И сунутся ли?

– Приказ есть приказ, ваше высочество, – густым командирским голосом отвечал генерал. – Я ведь первый раз в деле. Как я мечтал, ещё корнетом лейб-гвардии гусар, принять участие в Венгерском походе! А потом? Ушёл из гвардии в пехоту для того только, чтобы отправиться в многострадальный Севастополь. Но город был уже покинут…

– Но зато теперь… С какого дела вы начинаете! На вас смотрит вся действующая армия. Да что там! Вся Россия…

– Да, но мы опоздали с войной, – смело сказал Гурко. – Если бы начать годом раньше, когда турки были ослаблены, их войска разбросаны по мятежным провинциям, а перевооружение ещё не закончено… Тогда можно было бы идти прямо на Константинополь.

– А теперь разве поздно? – с юношеской пылкостью воскликнул цесаревич. – Разве увяли лавры Румянцева и Суворова?

– Конечно, нет! – отвечал Гурко. – И, главное, остался тот же русский солдат. Выносливый, неприхотливый, отважный и добрый. С ним я долгие годы делил последний сухарь, рубил и колол чучела, совершал марш-броски…

– Тяжело в ученье – легко в походе… – любуясь генералом, говорил Александр Александрович. – Так ведь учил Суворов. А вы столько раз отличались в ученье. Я, мальчиком, помню, как ваш эскадрон поразил всех лихой джигитовкой. Помню, как мой отец обнял вас перед строем лейб-гусар и пожаловал флигель-адъютантом!..