Поэтому, пока лодка летела, Мин Алика с интересом поглядывала в полукруглое окошко. Внизу одни кварталы сменялись другими, порой возникали серые пятна парков, потом подолгу тянулись длинные, плоские кровли обширных предприятий, индустриальных и аграрных; на крышах порой разгуливали животные, получая свою долю движения. Потом начался район развалин; стоявшие здесь здания давно уже пришли в негодность, в них не жил никто, кроме деклассантов, стоявших вне системы величин; ремонт этих зданий был нерентабельным, со временем – когда дойдет очередь – те из них, что не упадут к тому времени сами, будут снесены, и на их месте, после вывозки мусора, будут возведены новые, современные постройки – если хватит средств и на месте развалин не возникнет новый пустырь, которому окрестное население найдет применение. Тут Мин Алика отвернулась от окошка: зрелище было грустным и ничего нового в смысле информации дать явно не могло; однако лодка тут же пошла на снижение и вскоре, покачавшись немного на упругих амортизаторах, уже прочно стояла на небольшой, сверху не очень-то и заметной площадке между полуразрушенными корпусами; площадка была выложена шестиугольными бетонными плитами и выглядела странно чистой в этом крае запустения. Высокие стены нависали, казалось, над головами, вот-вот сверху мог, наверное, упасть какой-нибудь едва держащийся на проржавевших креплениях массивный блок – тогда от всего, что находилось на площадке, осталось бы мокрое место, замысловатый иероглиф. Однако этого никто, похоже, не боялся; люди, привезшие Мин Алику, вежливо помогли ей выйти, к ним уже подходили другие, откуда-то – видимо, из развалин – появившиеся, негромко переговорили, потом лодка взлетела – Мин Алика (без особого, впрочем, удивления) увидела на ее борту выразительную эмблему Службы Тишины. Оставшиеся, пригласив и женщину, двинулись к ближайшему фасаду, тупо глазевшему на них пустыми оконными проемами. Вошли в прямоугольник, некогда закрывавшийся дверью; Мин Алика ожидала, что внутри придется перескакивать с обломка на обломок, изображая горную козу, мифическое животное прошлых эпох. Ничуть не бывало: каменный пол коридора был гладок, даже подметен, лишь изредка можно было заметить на нем какой-нибудь отклеившийся неизвестно от чего яркий бумажный фирменный ярлык или обрывок легкой картонной упаковки. Коридор тянулся не очень далеко и вывел людей к металлической стенке, от которой и не пахло ветхостью, она молодо отблескивала, и дверь в ней отворилась без малейшего скрипа, уверенно и плавно. За дверцей оказался просторный, без единой щели, лифт. Стремительное падение вниз, на неопределенную глубину – и лифт, плавно замедлившись, остановился, дверцы его раздвинулись, и все, включая Мин Алику, оказались в обширном подземелье, стены которого состояли из светлых металлических пластин, потолок, кажется, тоже – разглядеть его мешали яркие, слепящие лампы наверху, потолок лежал высоко, метрах в семи-восьми. Подземелье никак не выглядело заброшенным; напротив, в нем постоянно двигались и люди, и электрические тележки, нагруженные картонными ящиками с романтическими, порой вовсе незнакомыми названиями фирм или содержимого, выведенными на стенках; целые штабели объемистых пластиковых ящиков и металлических контейнеров проплывали порой невысоко над полом, прочно удерживаясь на антигравитационной площадке, в одном углу которой помещался в крохотной будочке водитель. Было относительно тихо, так что разговаривать можно было не повышая голоса, только говорить Мин Алике здесь было не с кем и не о чем. Подкатила еще одна электрическая тележка, на сей раз вместо коробок и ящиков на ней стояли легкие стульчики; несколько человек уселось, один из них кивнул Алике, она подошла и заняла единственное свободное еще место в самой середине. Тележка тронулась. Подземелье казалось бесконечным, тележка несколько раз меняла направление, лавируя между высокими, до потолка, штабелями товаров, заставлявшими подумать, что государственная контрабанда велась здесь в масштабах, каких едва ли могла бы достигнуть и официальная торговля – если бы она вообще возникла. Потом тележка остановилась. Вышли. Вошли в новый лифт. Еще один спуск, продолжительнее первого. И новое помещение, не столь обширное, как верхнее, но тоже металлическое и, как показалось, вообще не имевшее потолка: оно тянулось вверх, насколько хватал глаз, пока густой мрак не отнимал возможности различить что-либо. Пол в этом помещении отзывался на каждый шаг гулко, словно под ним была пустота – впрочем, так оно и было в действительности; а посредине зала или, скорее, шахты возвышался корабль, обычный антиграв, не скоростной десантный, какими располагали стратеги на обеих планетах, а куда скромнее, менее изящный, но зато вместительный, предназначенный для перевозки грузов. Оказывается, еще существовали такие корабли, а ведь считалось, что они давно уже канули в прошлое; этот же выглядел вовсе не музейным экспонатом, но достаточно новым и надежным устройством. Тут, над металлическим полом, возвышалась лишь верхняя его часть, в которой и находились большие трюмные ворота и маленький сравнительно люк, предназначенный для экипажа. Один из привезших Мин Алику подошел к невысокому крепышу, что стоял возле люка, поглядывая то на часы, то на людей, поспешно переправлявших в трюм последние, надо полагать, порции груза, подлежавшего перевозке во враждебный мир; на гладкой обшивке корабля, рядом с люком, виднелась небольшая корона – эмблема Второй планеты; на ящиках же, скрывавшихся, один за другим, в трюме, красовались четкие клейма стратегической службы этого мира; диалектика, ничего более. Привезший Алику что-то тихо сказал коренастому, тот ответил с милым, немного шепелявым акцентом родной планеты, и звуки этой речи заставили сердце Мин Алики заколотиться неожиданно сильно. «Еще четверть часа, и я ушел бы без вас, провалитесь вы, и так далее». Потом он взглянул на Мин Алику, ноздри его дрогнули, он помолчал секунду, затем буркнул: «Минутку, я провожу вас». Он подошел к грузовому люку и скомандовал крепить намертво, потом вернулся и указал Мин Алике на люк экипажа. За ним оказался небольшой тамбур, легкая лесенка вела наверх. Коренастый сказал: «Я – капитан Урих Шуфф; там наверху – рубка, там вам делать нечего. Пассажиров мы не возим, поместитесь в каюте старшего, мы в этом рейсе обходимся без него». Не дожидаясь ответа, он распахнул дверцу в тамбуре, за нею оказался тесный коридорчик, в него выходили три дверцы, тоже узкие. «У нас тут не лайнер, – сказал капитан Урих, – да и рейс короткий, ничего, потерпите». Каюта оказалась узеньким пеналом, там были койка, столик, табуретка, шкафчик на переборке, на ней же – несколько приборов. Койка была застлана. «Чем богаты, тем и рады. Услышите сигнал готовности – сразу в койку, остальное сработает само. Летать-то приходилось?» – поинтересовался капитан Урих. Мин Алика ответила: «Да». «Ну и хорошо, – сказал капитан, – значит, долго объяснять не надо, что к чему. Удобства в торце коридора, задвижка там сломана, держите рукой. На месте вас должны встретить, больше я ничего не знаю и знать не желаю, мое дело – коммерция». Он повернулся и захлопнул за собой дверь. Тут же распахнул ее снова: «Если что-нибудь понадобится по женской линии, – он пошевелил пальцами перед лицом, – посмотрите в шкафу, мой старший тоже женщина, вообще у нас сейчас везде женщины…» – Капитан покачал головой, то ли осуждая такой порядок, то ли сожалея, и снова затворил за собой дверь – на этот раз уже окончательно.

– Опровергнуть мою информацию… – медленно повторил Форама, сомневаясь, правильно ли он понял штаб-корнета. – Но это значит…

– Значит, что будет готовиться война в полном объеме, верно, – откликнулся тот. – Но ведь я могу рассуждать только со своих позиций. Понимаете, Полководец – устройство настолько мощное, что, если дать ему направление, он найдет, я думаю, выход даже из таких ситуаций, в которых не разберется и все человечество, если даже начнет думать разом, по команде. И моя задача, как я вам уже сказал, сохранить нашего мальчика в добром здравии и готовности, потому что тогда у нас останется хоть какой-то шанс. А если я сделаю то, чего вы хотите – подкреплю вашу информацию, – он просто закапризничает, я вам уже говорил. И мы потеряем всякую возможность оперировать оружием. Это, мне кажется, будет куда страшнее.

– И все-таки… Почему не заявить прямо вашему Полководцу, что задача не имеет решения?

– Да именно потому, что он – ребенок, мальчик, малыш. Он не может признаться в поражении и будет упорствовать до конца. Ну, как дети, знаете.

– Откуда мне знать? – буркнул Форама. – У меня их никогда не было. Кстати, почему вы решили, что он именно мальчик, а не девочка?

– Почему? – Хомура несколько минут подумал. – Да не знаю… Потому, наверное, что мы все вокруг него – мужики, а он ведь многому научился у нас и, значит, думает, как существо мужского пола, – если говорить об особенностях мышления, логики…

– Ну-ну… но, значит, есть в нем нечто, почему вы зовете его ребенком? Как у него с эмоциями? Любовью, привязанностью, смелостью, трусостью и всем подобным?

Штаб-корнет посмотрел на Фораму озабоченно; надо полагать, такого рода анализом возможностей Полководца он никогда еще не занимался. Подумав, он покачал головой.

– Да никак, наверное. Думаю, в этом отношении он никак не напоминает нас с вами. Не забудьте: он все же – военная машина, прежде всего – военная. И, наверное, то, что может иногда показаться проявлением эмоциональной стороны его существа, на самом деле является лишь результатом тщательно проанализированных, чисто деловых, всецело практических соображений. Может быть, мы и стали считать его ребенком потому, что он не обладает той гаммой чувств, которые украшают – или отравляют жизнь взрослых.

– Ребенок, играющий в солдатики…

– Но играющий лучше всех в мире. И солдатики эти – живые.

– Понимаю. Однако… У вас есть дети, штаб-корнет?

– Нет. Мы все при Полководце – холостяки. Почему-то отбирали таких…

– Да, тут мы в эксперты не годимся. Но, может быть, попробуем хоть в чем-то разобраться? Вот вы говорите, что ваш малыш может закапризничать, например.

– Ну да, так я говорю, – Хомура пожал плечами. – Просто другого слова не находится. Но кто знает, насколько сущность этого совпадает или не совпадает у ребенка – и у Полководца. Внешне – похоже, да.

– Но ведь капризничать – значит, проявлять эмоциональную сторону характера, а не рациональную?

– Вы слишком многого хотите от меня, мар. Я, в общем, знаю не более того, что мне положено.

– И потом, его стремление к игре, о котором вы упоминали, желание воспринимать все как игру – в том числе и эту задачу, последнюю. Игра в солдатики – вы сами так сказали.

– Да, этого у него не отнять, действительно. Не знаю, может быть…

– Вы давно служите при нем?

– Шестой год.

– А сколько лет ему самому?

– Полководцу? Уже двенадцать с лишним. До него было устройство попроще. Но и он тоже постоянно совершенствуется, получает новые контуры…

– Он всегда был таким, как сейчас? Или со временем что-то в нем меняется?

– Ну, если оценивать человеческими мерками, он становится, безусловно, опытнее… Умнее, что ли.

– И спокойнее?

– Не знаю, право, что сказать. В чем-то становится, а в чем-то другом, наоборот, с ним приходится быть осторожнее, чем раньше.

– Я чувствую, что мне просто необходимо повидаться с ним самому. Побеседовать… Чтобы понять, что он такое. И можно ли рассчитывать на его помощь в какой-то форме, или не стоит терять на это время и надо сразу искать что-то другое.

– Что же другое может помочь, если Полководец подаст команду на бомбоносцы? – Хомура покачал головой. – Конечно, поговорить с ним вам бы следовало. Мы ведь к нему привыкли, многого уже просто не замечаем, а вы могли бы что-то уловить.

– Как же мне попасть туда, к вам?