Некоторые его высказывания вообще ставили окружающих в тупик. Однажды, беседуя с Фриче (начальником департамента радиопропаганды своего министерства), он сказал ему, что после войны поедет в Америку: там, мол, сумеют оценить его талант пропагандиста и заплатят по заслугам. Тот так и не понял: были ли это новые честолюбивые планы, или попытка самоутешения, или шутливое важничание. Как бы то ни было, но перед переселением в бункер к Гитлеру он заново сделал авторскую правку всех своих статей и речей.

Он очень гордился своими дневниками, считая их ценным историческим первоисточником, и в последние месяцы перед катастрофой приказал сделать с них микрофильм. Эти записки он писал тридцать лет, ежедневно, до конца жизни, и вот теперь все это уместилось на небольшой пленке, изготовленной техниками всего за одни сутки. Микрофильм хранился в сейфе у доктора Науманна, а потом его следы затерялись; скорее всего он попал в руки русских.

Иногда Геббельсом овладевала странная мнительность. Однажды он внушил себе, что болен раком; поднялась суматоха, и врачи нашли у него безобидную опухоль. Его часто мучили суеверия, принимавшие иногда характер навязчивой идеи. «Геббельс очень суеверен, — заметил его секретарь Земмлер.

— Чем туманнее ситуация и мрачнее будущее — тем сильнее он им подвержен». Однажды Геббельс признался ему, что у его матери одно время были видения, пока она не обратилась к священнику-иезуиту, и тот освободил ее от них. Земмлер также рассказал: «Геббельс утверждал, что видел своих умерших предков ожившими. Во время учебы в Вюрцбурге, еще студентом, он видел ожившей свою бабушку, через неделю после ее смерти. В другой раз он увидел в своей комнате брата, выглядевшего живым и невредимым, хотя он в то время находился в плену во Франции».

По рассказу Земмлера, как-то раз Геббельс нечаянно столкнул с письменного стола фото Гитлера, оправленное в рамку; при этом острый кусочек разбитого стекла воткнулся фюреру в левый глаз. Геббельс пришел в сильное волнение и целый час после этого не мог успокоиться и взяться за работу.

В 1944 году Геббельс приказал во что бы то ни стало найти гадалку, предсказавшую в 1932 году довольно точно захват власти Гитлером и последующие события. Он хотел, чтобы она рассказала, как будет протекать и чем закончится война, но несмотря на все старания и расходы, эту женщину так и не смогли разыскать.

Занявшись воплощением в жизнь замысла «тотальной войны», Геббельс в последние девять месяцев жизни почти не имел времени на текущую пропагандистскую работу в своем министерстве; да ему и нечего уже было сказать немцам, кроме набивших оскомину требований фанатического сопротивления наступающему противнику и приказов уничтожать все, что может ему пригодиться. Одно время он занялся публикацией фотографий женщин и детей, пострадавших от русских, но обнаружил, что сеет в людях страх, а не волю к сопротивлению. Все дороги, ведущие с востока на запад, оказались забиты беженцами, предпочитавшими сдаться западным войскам, а не советским армиям, наступавшим с востока.

Геббельс всегда был радикалом, но теперь, в условиях войны, его радикализм стал принимать странные и уродливые формы. «Сейчас вся Европа лежит в развалинах, — говорил он, — но ничего, когда-нибудь мы все это восстановим. Люди, обзаводясь собственностью, всегда превращались в буржуа. Бомбы, сброшенные в войну, убили не слишком много людей в Европе, но зато разрушили «тюремные стены, в которые люди сами себя заключили. Наши враги, в попытках уничтожить Европу, превратили в обломки только ее ветхое, никому не нужное прошлое, то, что уже отжило свой век!»

Это была настоящая мания разрушения; охваченный ею, Геббельс проповедовал политику «выжженной земли»: «Не оставляйте ничего ценного, сжигайте все до земли; превращайте заводы и фабрики в развалины! Взрывайте мосты и вагоны!»

Участь собственного народа и его будущее волновали Геббельса так же мало, как и его фюрера. «Уж если нам придется когда-либо уходить с исторической сцены, — сказал тот как-то еще до войны, — мы постараемся так хлопнуть дверью, что вся Земля содрогнется!»

И вот скорый (и, увы, бесславный) уход неожиданно приблизился; эффектного «хлопка дверью» не получалось, и «главный пропагандист», желая расцветить суровую реальность и подбодрить народ, стал широко применять изобретенный им метод «поэтической правды», о котором говорилось выше. По радио зазвучали захватывающие рассказы о «героических подвигах немецких партизан» («вервольфов»), бывшие во многом «поэтической выдумкой» Геббельса, старавшегося таким путем «расшевелить» население западногерманских городов, уставшее от войны и покорно ждавшее прихода американских войск. Министр пропаганды сообщил, что «немецкое партизанское движение является более широким, более героическим и эффективным, чем было антифашистское сопротивление во Франции, в Норвегии и на Балканах. Последней «поэтической правдой», родившейся в недрах министерства Геббельса, стало сообщение о скором начале войны между русскими и их западными союзниками; Германия при этом должна была занять позицию «стороннего наблюдателя, с усмешкой взирающего на их «разборки».