Колдун в Октябре (сборник рассказов)

Аннотация

В сборник «Колдун в Октябре» вошло 12 небольших рассказов Михаила Бабкина. Все они о том, как в нашу обыденную жизнь без спроса врывается волшебство и что из этого получается. Соответственно, и среди персонажей – самых обычных людей – вдруг появляются феи, бесы, чародеи, Дед Мороз, змей Ермунганд и даже сам В.И.Ленин.

Пятьдесят на пятьдесят Вид у дежурной феи Службы Безопасности был усталый и крайне измученный; синее форменное платье с нашитыми на груди золотыми звёздочками (соответствующими количеству лет выслуги) было измято, серебряный уставной колпак на голове в грязных пятнах и без положенного шёлкового шлейфа; стрекозиные крылья были обвисшие и тусклые. Словно фея сутки в восстанавливающее зеркало не заглядывала. Впрочем, возможно, так оно и было на самом деле – вся Служба Безопасности уже вторую ночь работала в аварийном режиме «гоблин-альфа». Аккурат с того момента, как поступил сигнал о проникновении чужого в обособленную реальность. В магическую. – В конце концов, никто не мог знать, что он – человек, – обиженно сказала фея, нервно постукивая по крышке стола волшебной палочкой, – никто! Этот случай – за всю историю нашего исхода из реальности людей, – первый. И, надеюсь, последний. Хотя авгуры-аналитики в своё время и предупреждали нас о такой возможности, но вероятность проникновения была настолько мала, что… – Что вы ею пренебрегли, – закончил мысль феи Охотник. – А сейчас за эту оплошность придётся отвечать всей вашей организации. И вам лично. Ведь это вы, судя по всему, были на дежурстве в прошлую ночь? В Ночь Майского Эликсира. Так? Фея не ответила: волшебная палочка хрустнула в её пальцах, обломки полетели в корзинку для мусора. Охотник проводил обломки равнодушным взглядом, посмотрел на фею – та была близка к истерике; однако через секунду фея успокоилась. Почти успокоилась. – Собственно… – дежурная фея запнулась и поморщилась, словно прогорклого нектара выпила. – Собственно, я пригласила вас… э-э… ну-у, вы сами понимаете… – фея в затруднении умолкла, и, рассеянно потирая левый висок, выжидательно посмотрела на Охотника. Охотник помогать ей не стал – действительно, и так всё было понятно: Служба Безопасности не может найти преступника. Служба Безопасности в очередной раз села в лужу. Служба Безопасности, как обычно, обратилась к Охотнику. К Охотнику, который найдёт и обезвредит. Вместо Службы Безопасности. Как обычно. – Скажите, уважаемая, – голос Охотника был нейтрален и лишён эмоций, – это не вы ли беседовали со мной в прошлый раз… лет эдак восемьдесят тому назад? По поводу ожившего музейного василиска? Помнится, ваше ведомство тогда мне неплохо заплатило… Фея поняла. – Нет, – облегчённо сказала она, доставая из ящика стола початую пластиковую упаковку со свежими волшебными палочками. – Конечно, не я. Восемьдесят лет тому назад я ещё на курсах училась… Впрочем, это к нашему разговору не относится. – Фея не глядя вытащила из пачки первую попавшуюся палочку, бросила упаковку в ящик и с силой задвинула его. – Значит так: заказ будет частный. Будем считать, что от меня лично. Оплата наличкой, без платёжной документации. По факту… За молчание – особая доплата. Впрочем, вы и так всё знаете. Охотник кивнул – он знал. – Сумма? – Охотник устроился в кресле поудобнее, закинув ногу на ногу и небрежно отбросив в сторону край широкого чёрного плаща: живая материя так и норовила прикрыть ему ноги; порой излишняя забота охранного плаща раздражала Охотника. А порой спасала ему жизнь. – Двадцать пять лет дополнительной жизни, – быстро сказала фея, – и освобождение от подоходного налога на десять лет. В качестве особой доплаты. Между прочим, таких льгот нет ни у одного пёсиголовца! Охотник помолчал, разглядывая носок своего сапога; фея опять стала нервничать – она бесцельно потряхивала волшебной палочкой, не замечая этого; палочка окуталась нежно-зелёным облачком. – Перестаньте, – с неудовольствием сказал Охотник, – отвлекает. – Фея недоумённо посмотрела на палочку и уронила её на стол: сияние погасло. – Пятьдесят на пятьдесят, – Охотник посмотрел в глаза феи. – Пятьдесят лет жизни и пятьдесят лет освобождения от налогов. От всех налогов. – Вы с ума сошли, – ахнула фея, – вы… вы… – Такое моё условие, – Охотник улыбнулся. Он знал, что шрамы, исполосовавшие его морду, делали улыбку больше похожей на яростный оскал, чем на дружеское приветствие, и потому улыбался лишь в исключительных случаях. Когда надо было убедить заказчика. Как сейчас. – Хорошо, – казалось, фея вот-вот заплачет. – Но вы вынуждаете меня пойти на должностное нарушение… на перерасход выделенных средств. Первая же ревизия… – Заказ частный? – Охотник говорил ровно, размеренно, словно договаривался не о дополнительных пятидесяти годах своей жизни, а всего лишь обговаривал несрочный заказ на починку старого клинка в гномьей кузне. – Частный. Значит, я имею право выставить свои условия. Или ваше ведомство предпочтёт пойти официальным путём? – Голос Охотника стал вкрадчивым. – С обязательным заключением договора и неизбежной оглаской. Что, конечно же, будет гораздо, гораздо дешевле, чем частным образом… Я, насколько помню, должен обществу одну услугу из трёх, назначенных мне Государственным Попечителем за получение патента Охотника. Бесплатную услугу! Готов отработать. – Не надо дешевле, – фея, похоже, смирилась с неизбежным. – Пусть так и будет. Пятьдесят на пятьдесят. А с ревизией решим. Как-нибудь. – Пусть так и будет, – кивнув, подтвердил Охотник. – Теперь о сути дела. Попрошу рассказывать подробно, не пропуская ничего, – он замолчал, сложив руки на груди и бесстрастно глядя на дежурную фею. – Нарушитель… человек то есть, как-то смог проникнуть в наш мир, – фея угрюмо смотрела мимо Охотника. Наверное, так ей было легче говорить о неприятном. – Возможно, отыскал верное заклинание… случайно. Или сам составил… Самородок от магии. В мире людей – перед исходом – было оставлено множество книг с ложными, недействующими заклинаниями… специально оставлено. Для отвлечения внимания. Чтобы не смогли нас найти… А все истинные книги были унесены с собой. Или уничтожены. По возможности. Да вот, похоже, не все уничтожили… Кто-то недоработал. Будем разбираться! Охотник молча кивнул – историю исхода Малого Народца из мира людей он знал прекрасно. Сам в нём участвовал. Правда, тогда он ещё не был Охотником. Щенком он тогда был. Слюнявым. – Самое ужасное, – обречённо сказала фея, уставившись невидящим взглядом в бугристый лоб Охотника, – что человек прибыл… проник в наш мир именно в Ночь Майского Эликсира… мало того, он и Эликсира выпил, наверняка выпил… на улицах ведь всем наливали! Всем желающим. Он теперь – один из нас. Во всяком случае внешне… Поисковые заклинания не могут определить чужака! Не чувствуют его… – Даже так? – Охотник задумчиво подвигал ушами. – Тогда понятно. Понятно, почему вы не можете его найти. Хм, человек, выпивший Майского Эликсира… Забавно. Оч-чень забавно. М-м, поспешил я с договором об оплате… Впрочем, пустые сожаления! – Охотник неожиданно подался к фее: – Вы не пробовали проверить сводку происшествий по всем, абсолютно всем статьям? Ну, несчастные случаи там… всякие самопроизвольные превращения с последующими массовыми увечьями, непонятные магические проявления… Какие-нибудь странные чудовища? Неклассифицированные. Фея удручённо развела руками: – Всё в пределах праздничной статистики. Мы и не стали бы к вам обращаться, будь оно так просто… – Разумеется. – Охотник встал. – И последний вопрос: существо, бывшее человеком, его?.. – Уничтожить, – жёстко сказала фея, беря волшебную палочку со стола. – В любом случае – убить! Кем бы он ни стал… Чтобы никогда не вернулся в свой мир. Чтобы дорожку для остальных не проторил! Голову отрубить и с ней немедленно ко мне! До начала посмертной трансформации. Она и будет подтверждением вашего успеха. И гарантией оплаты. – Голова? – широко усмехнулся Охотник. – Трансформация, – дрогнувшим голосом ответила дежурная фея, непроизвольно загораживаясь от яростного оскала казённой волшебной палочкой. Выходя из кабинета, Охотник-пёсиголовец услышал, как за его спиной раздался знакомый резкий хруст и растянул пасть в презрительной гримасе: фея нервничала. Очень нервничала. Пусть себе! Заслужила… Впрочем, этих палочек, похоже, у неё было предостаточно: рано или поздно успокоится. Или не успокоится. Что его, Охотника, ровным счётом не касалось. Охотник вышел из здания Службы Безопасности и, завернувшись в угольно-чёрный плащ, исчез в ночной мгле. …В Ночь Майского Эликсира, бывающей раз в десять лет, могло произойти всё, что угодно; именно потому праздничная Ночь была праздником для всех, кроме Службы Безопасности. Магия Эликсира позволяла изменить судьбу того, кто его выпил. Вернее, рискнул выпить… Изменить резко и бесповоротно – во всяком случае, до очередной Ночи Майского Эликсира. Гоблин мог стать эльфом, эльф – гоблином; трудяга гном мог превратиться в полубога со всеми положенными полубогу возможностями и льготами; а в кого мог превратиться обычный человек? Этого Охотник не знал. Майский Эликсир приводил физический облик выпившего его в соответствие с его, выпившего, нынешним душевным состоянием. С текущим, так сказать. И потому не каждый хотел отпробовать этого напитка. Далеко не каждый… Но – многие. Хотя уже много тысяч лет – само собой, ещё до рождения Охотника – шли споры: а есть ли душа у представителей Малого Народца? Хоть у кого-нибудь? У баньши, например. Или у фей. По человеческому определению – не было. Из за чего, собственно, и произошёл исход, как бы о том не распинались нынешние теоретики, историки-специалисты по «Исходу». Охотник шёл по тёмным улицам города; ночной город, как всегда, был странен и опасен – странен, да, опасен, да… Но не для Охотника. Чёрный плащ делал Охотника невидимым для любого встречного, даже для эльфов, но жители города давно научились чувствовать приближение Охотника. Жизнь научила. И смерть. Улицы, по которым шёл сейчас Охотник, мгновенно пустели, стоило лишь ему сделать первый шаг по той улице; в окнах ближних многоэтажек начинал лихорадочно гаснуть свет. Словно жильцы домов вдруг резко решили лечь спать. Все – одновременно. Квартал лицензионных зомби Охотник прошёл, закрыв нос платком: вонь стояла неимоверная. Зомби, как всегда, сливали нечистоты на улицу, прямо из окон, и никакая современная сантехника – установленная в каждой квартире мёртворождённых, по особому распоряжению мэра – не могла исправить положение: сантехникой зомби не пользовались. Вообще. В квартале эльфов пахло иначе: розами и хвоей. Праздником пахло. Охотник сбавил шаг: эльфов он терпеть не мог, но запах… Запах хвои был знаком и любим. Мать-Сука родила Охотника в хвойном лесу… давно это было. Очень давно. Лет восемьсот тому назад. Или тысячу? Он не помнил. Присев на лавочку, Охотник проверил своё снаряжение: вызов был срочный, несвоевременный… Случайная вечерняя подруга осталась недовольна. Очень недовольна. Ну и Кобель с ней! Плевать. Собирался Охотник в спешке, но вроде бы взял с собой всё, что нужно – малый самозарядный арбалет, иглы к арбалету и меч. И метательные ножи. Ножи, конечно, вряд ли понадобятся в работе, но Охотник привык не полагаться на случайность. Глядишь, и ножи сгодятся. Охотник не торопясь вставил в арбалет магазин с отравленными иглами: рисковать он не хотел. Рискуют лишь киношные герои – постоянно глупо и постоянно крайне удачливо; Охотник не был героем. Он был всего лишь Охотником. Исполнителем. Работником по найму. И делал своё дело, не полагаясь на удачу. Охотником он стал, обнаружив в себе странную способность находить любого, кем бы тот ни был. Не по запаху находить, а по сути того, кого он искал. По его определению. По сущности. Достаточно было лишь краткой характеристики… или общего описания… или части тела. Ногтя, например. Или засохшего плевка: неважно чего… Порой хватало и описания. Сейчас Охотник искал нарушителя. Человека, выпившего Майского Эликсира и ставшего одним из Малого Народца. Навсегда ставшего. Нарушителя, ставшего братом, плоть от плоти. Кровь от крови. Опасного предателя, которого надо убить. За смерть которого дают пятьдесят лет жизни. И снятие всех налогов. На пятьдесят лет. Даже налогов на убийство. Пятьдесят на пятьдесят. …Охотник шёл по следу: невидимая нить вела его из города; превращение после Майского Эликсира происходило не сразу, часа за два-три, нарушитель вполне мог уйти в лес. Во владение сангов. Сангов Охотник не любил – грязные, неопрятные, жрущие падаль… всё жрущие. Всё подряд. Но не трогающие живых. Городские постоянно воевали с сангами, из принципа воевали – санги были местными, жили ещё до прихода Малого Народца; племя сангов было неистребимо – они размножались делением. А ещё они были невкусными. Охотник вышел из города. Светало: верхушки деревьев на фоне серого неба смотрелись чёрными самодельными углами; птицы проснулись и начали свою утреннюю перекличку; стало холодно. …Поляна была широкая, на такой хорошо было устраивать пикник: есть где зажечь костёр, есть где поваляться с подругой; трава была высокой и сочной. Аккурат для быков Зевса. Зевса Охотник не любил – за последний заказ Зевс не выплатил ему ни дня жизни. Сказал, мол, Бог простит. Но не пояснил – кому простит. Зевсу или Охотнику. Охотник повёл носом: на поляне пахло. Нарушитель был где-то здесь. Рядом. Взведя арбалет, Охотник осмотрелся. Было тихо. Очень тихо: даже птицы умолкли – то ли почуяли Охотника, то ли разлетелись по своим птичьим делам, кто их знает. – Выходи, – негромко сказал Охотник, – не прячься. Я тебя всё равно найду. Я – Охотник. Я пришёл за тобой. В ближних кустах кто-то громко вздохнул: Охотник мгновенно повернулся на звук и навёл арбалет; отравленная игла, чувствуя цель, налилась ярко-красным пламенем. Кусты раздались: нарушитель вышел к Охотнику. Не таясь вышел. Открыто. – Мать-Сука! – выдохнул Охотник, опуская арбалет. – Кобель-Отец! Это был Единорог. Белый как молоко, с золотой гривой и золотыми копытами. И с зелёными человеческими глазами. И с сияющим рогом на белом лбу. Красавец Единорог – статный, молодой. Полный сил. Единорог. Легенда. То, о чём говорилось в древних сказаниях Малого Народца. То, чего не было никогда. То, чего никогда не существовало. И не могло существовать. Как, скажем, Великий Дракон… То, чему поклонялись и молились все. И Охотник тоже. – Как же так… – убито сказал Охотник. И поднял арбалет, целясь в Единорога. Единорог смотрел на Охотника – зелёные глаза Единорога были безмятежными… Добрыми. Всепрощающими. – Кем же ты был до Эликсира? – Охотник медленно опустил арбалет. – Душа… Кто ты? – Единорог молчал. Охотник снова поднял арбалет. – Пятьдесят лет жизни, – сказал Охотник. С трудом сказал. – Единорог, – сказал Охотник и опустил арбалет. – Пятьдесят лет без налога, – сказал Охотник и поднял арбалет. Единорог молчал. И смотрел на Охотника. …Они стояли и смотрели друг на друга: единорог и пёсиголовец. Нарушитель и Охотник. Человек и зверь. Стояли и смотрели. Дедок Расскажи, Снегурочка, где была? Расскажи-ка, милая, как дела? В чате творился полный бардак! Мало того, что туда неожиданно ввалилась группа нетрезвых эльфов с фабрики Санта-Клауса, пьяненьких по случаю Рождества – хотя это был вовсе не их праздник, – в чат, под своим любимым ником «Fuc kyou» , самолично заявился и хамский Санта-Клаус. Разумеется, крепко поддатый и непомерно весёлый: для начала он сходу обозвал главного админа «старым морозматиком», а гостей и жителей чата «рашен отморозками», после чего стал шпарить матом по-английски, хорошо хоть не все «отморозки» тот язык понимали. Дедок, поморщившись, забанил ник «Fuc kyou» на полчаса; малость подумав , на всякий случай заблокировал и вход на сервер для постоянного IP Санты. Впрочем, Клауса этим не остановишь – сменить ник и войти в чат через прокси-сервер для Санты плёвое дело, умный он, зараза. Хоть и пьяный… За спиной хлопнула входная дверь, по комнате проскользнул ледяной сквознячок. – Мороз, ты что ли? Дверь плотнее закрывай, – сказал Дедок, не оборачиваясь. – Дует. И обувку веником обмети, а то лужи натекут. – Привет, Дедок! – сказали за спиной; голос был девичий, ехидный. – Опять с чатланами воюешь? – Дедок, повернувшись вместе с одноногим вращающимся креслом, глянул на посетительницу: та, сняв просторную дублёнку с капюшоном, небрежно бросила её на тумбочку при входе, поправила короткую причёску у зеркала и, брезгливо покосившись на веник, подошла к Дедку. – Привет, Снегурка! – Дедок окинул цепким взглядом заметно пополневшую фигуру молодой женщины. – Что, с очередным дитём можно поздравить? И когда? – Тебе шутки шутить, – вздохнула Снегурка, осторожно усаживаясь в соседнее кресло, – а мне опять рожать… В ночь с тридцать первого на первое, как обычно. Эх, как оно мне всё надоело! Каждый год одно и то же… Скажи, ну когда оно закончится, а? – Даже если б знал, всё равно не сказал бы, – усмехнулся Дедок. – Но, думаю, не скоро. Во всяком случае не в этом столетии, однозначно. – Жаль, – задумчиво сказала Снегурка, рассеянно оглаживая ладонью выпуклый живот. – Была у меня надежда, была… тебя прям лучше и не спрашивай, всё равно ничего хорошего не услышишь! – Эт-точно, – кивнув, согласился Дедок. – Потому как не приучен я врать, не по чину мне байки утешительные травить. Ты ведь каждый год один и тот же вопрос задаёшь, голуба, пора вроде бы к моему ответу привыкнуть. – А ты зато меня каждую зиму спрашиваешь, от кого нынче дитё, – Снегурка вымученно улыбнулась. – Дознаватель новогодний, блин. – И впрямь, от кого на этот раз Новый Год? – заинтересовался Дедок. – Нет, правда, от кого? – Сколько ж тебе повторять, что оно само собой образовывается, – отведя взгляд в сторону, раздражённо ответила Снегурка. – Можешь верить, можешь не верить, как хочешь. Неужто я о контрацептивах не знаю?! – Как там Мороз? – поспешил уйти от щекотливой темы Дедок, – небось, на выезде сейчас, во всю трудится? По декабрю-то самое время. – Трудится, а как же, – фыркнула Снегурка. – Вон с тем типчиком на пару и трудится, – она ткнула пальцем в экран монитора. – С факью который. В гости к нему с обеда наладился, вернётся под утро, пьянее самогона… – На экране вконец окосевший Санта, обзаведясь IP-прокси и очередным ником, опечатка на опечатке похвалялся на ломаном русском своими оленями, недвусмысленно склоняя чатлан к зоофилии; чатлане негодовали. – Завтра логи почитает, со стыда окоченеет, – махнул рукой Дедок и выключил монитор. – Старый дурак!.. Говори, Снегурка. Я же знаю, зачем ты пришла. Не в первый раз, поди… и не в последний. – Люб мне один человек, Дедок, – заалев, сказала Снегурка, – ой как люб! Ты не подумай чего, – спохватилась она, – у нас ни-ни, просто он замечательный. Исключительной души человек! – Ещё бы, – хмыкнул себе под нос Дедок, мельком глянув на снегуркин живот. – Разумеется, замечательный. Не сомневаюсь. – Ты… ты приведёшь её ко мне? – потупясь, тихо спросила Снегурка. – Я в долгу не останусь, сам знаешь. – Знаю, – Дедок зевнул, прикрыв рот ладошкой. – Что, прежняя за год совсем надоела? – Неинтересна она мне более, – поморщилась Снегурка. – Себе забери, ладно? Скучная та душа стала, мутная какая-то, пустая… ничего уже дать не может. Надоела. А у этого – особенная, Дедок! Душа, ах какая душа у него! Чистая, свежая… – Они у тебя ежегодно особенные, – буркнул Дедок, – и поголовно все светлые. Давай адрес. – Снегурка торопливо сунула ему сложенный в четвертушку блокнотный листок, видать всё время в руке прятала. Сунула и отдёрнула руку, нечаянно коснувшись пальцев Дедка. – Я пойду, – вдруг заторопилась Снегурка. – Надо… ээ… на хозяйство мне глянуть нужно, без присмотра оно… да и дед может приехать, осерчает, если меня не найдёт. Пойду я, – Снегурка тяжело встала, прошла к тумбочке: взяла дублёнку и, не оборачиваясь, застыла на миг у двери, в ожидании. – Этой же ночью организую, – Дедок включил монитор. – Буду обход делать и обязательно зайду по твоему адреску. Не беспокойся, приведу тебе ту светлую душу. – Снегурка вышла, плотно закрыв за собой дверь. – Совсем охренел Санта, – хихикнул Дедок, вглядываясь в бегущий по экрану текст, – вот же силён пить мужик… как он ещё по клавишам попадать ухитряется, не понимаю! – Дедок, не отрывая взгляд от монитора, нащупал висевший на стенном крюке свой рабочий саван и, пронеся руку в опасной близости от лезвия подвешенной там же косы, сунул записку в карман. Дневник «Первое января первого года» Решил завести себе дневник-сонник. Друзья с небес говорят, это прикольно. Гы, посмотрю! Посплю и посмотрю. «Двадцать пятое февраля какого-то года» Проснулся оттого, что очень болел левый глаз. Вынул из-под верхнего века то ли большую ресницу, то ли какой мелкий деревянный стрючок с каменным набалдашником на конце… не понял. Выкинул. Покушал чего рядом было. «Четвёртого июня много раз после какого-то года» Проснулся оттого, что в пупке щекотно стало. Поковырялся. Вынул оттуда кучу странных говорящих железок, похожих на пяти-лучевые звёздочки, у некоторых в боковых отростках торчат железные шипы. Может, особое одуванчиково семя, ветром надуло? Железки обзывают себя «рыцарями», забавно. При близком рассмотрении видно, как они шеволются. И откуда такая самоназванная дрянь в пупке? Мучительно размышлял до захода солнца. Выкинул. Покушал чего рядом было. «Седьмого сентября многоразного года» Проснулся потому, что в заднице стало не комильфо: проверил. Вытащил оттуда с пяток железных коробочек на гусеницах. Из коробочек торчат железные трубочки, откуда иногда идёт резкий вонючий дым и летят железные семечки. Которые сами по себе хлопаются. Долго удивлялся капризам созидательной природы, вот уж глисты так глисты! Коробочки выкинул подальше, очень воняют. И дымом, и всем остальным. Покушал чего рядом было. «Тридцатое декабря много-далёкого года» Проснулся оттого, что кто-то крепко стукнул меня по лбу и пять раз ударил по телу. Даже немного обжёг кое-где. Наверное, жук какой, ядовитый, чересчур много их развелось! Пока я спал. Озадачился тем странным происшествием – теперь у меня на башке небольшая шишка, она нудит и чешется. И по телу тоже не славно. Покушал чего рядом было. * * * «Докладываю, что змий Ермунганд проигнорировал ядерную атаку! Мой генерал, исход Армагеддона под вопросом, войска в панике! Что делать? Молнируйте!» * * * «Февруалия двадцать пятого много-далёкого года» Насовали мне недавно шишек – кто и за что? До сих пор понять не могу… Башка аж поныне чугунная, с десяток чешуин поплавлены… Очень я от этого безобразия оголодал. Очень. Кушаю всё подряд. «Первое сэктемба какого-то сверхдалёкого года» Проснулся оттого, что очень болел правый глаз. Вынул из-под верхнего века то ли большую ресницу, то ли какой мелкий деревянный стрючок с каменным набалдашником на конце… шо, опять?!!! Для профилактики покушал чего в этом мире было. Всё – покушал. Зачёт В шесть утра, перед тем как собираться на работу, Максимов – в одном лишь спортивном трико и пластиковых тапочках – пошёл вынести мусорное ведро, а заодно покурить на лестничной площадке, на свежем воздухе, так сказать. Дымить в квартире, даже на кухне и даже в форточку, жена запрещала категорически. Мусоропровод, как назло, был забит доверху, вплоть до девятого этажа, где находилась квартира Максимовых. А лифт ещё позавчера сломался – какую-то медную катушку из него украли, особо важную для лифтовой работы. Надо было идти вниз, высыпать мусор в уличный бак у соседнего дома, потом возвращаться к себе, пешком. А на дворе осень, холодно и сыро… Максимов закурил сигарету, попинал ведро тапочкой, решил, что мусор и до вечера потерпит; в крайнем случае Клавка, когда проснётся, вынесет. Может быть. На лестничной площадке, из ниоткуда, вдруг материализовался молодой человек в длинном, до пола, чёрном халате, расшитом серебряными звёздами и остроконечном колпаке, тоже чёрном и звёздном. Улыбаясь словно коммивояжер возможному покупателю, молодой человек прочувствованно сказал: – Здравствуйте, уважаемый! Вам неслыханно повезло! Я – выпускник кафедры доброго волшебства академии чудес, и моя преддипломная практика – осчастливить сегодня первого встречного, выполнив любое его желание. Такое вот у меня задание. – Очень мило, – флегматично ответил Максимов, который с утра по понедельникам давно уже ничему не удивлялся, поскольку мешало обязательное похмелье, – вот уж свезло мне, так свезло! Да. – Вот вы не верите, – печально заметил молодой человек, – а зря. Того гляди, повернётесь и уйдёте, а мне зачёт не поставят… И вы, можно сказать, великий шанс всей своей жизни упустите. Заветную мечту! – Ну-ну, – неопределённо произнёс Максимов, в задумчивости стряхивая пепел себе на штаны. – Ишь как загнул… Ладно. Давай, студент-маг, организуй мне миллион баксов наличкой, в мелких купюрах. Что, слабо? – Очень плохое желание, – огорчился выпускник академии чудес. – Поймите, если я выполню это требование, то полученные вами деньги у кого-то пропадут, согласно закону перемещения масс. И этот кто-то, возможно, пойдёт под суд… или даже покончит с собой! Нет, доброе волшебство категорически против вредных пожеланий. – Понятно, – буркнул Максимов. – А превратить мусор в тысячерублёвые купюры можешь? Чтоб полное было, с горкой, – он снова пнул тапочкой мусорное ведро. – Ещё более неудачное желание, – вздохнул молодой человек. – Деньги, созданные в обход государственного Монетного Двора, по сути являются фальшивыми, невзирая на своё полное соответствие настоящим купюрам. Нет, доброе волшебство категорически против вред… – Десять ящиков пива! – рубанул воздух ладонью Максимов. – Вредно для сердца и почек, – быстро ответил выпускник академии чудес. – Бутылка водки, – атаковал его Максимов. – Цирроз печени, алкогольный психоз, – парировал студент-маг. – Пачка сигарет? – предложил Максимов. – Астма, рак лёгких, – пообещал молодой человек. – Тьфу ты, – только и сказал Максимов. Выпускник академии чудес выжидательно смотрел на него. – Тогда вот чего, – Максимов заплевал окурок, кинул его в ведро. – Желаю, чтоб ты сбегал вниз, мусор выкинул. Контейнер – у соседнего дома. Надеюсь, доброе волшебство не против? – Вовсе нет, – просветлев лицом, сообщил студент-маг. – Я мигом! – и, подхватив одной рукой ведро, а другой приподняв полы чёрно-звёздного халата, опрометью кинулся вниз по лестнице. – И ведро, ведро назад принеси! – крикнул Максимов в лестничный пролёт, – а то знаю я вас, скубентов! – Принесу! – донеслось снизу и стало тихо – добрый волшебник спешил выполнить заветную мечту первого встречного. То есть отработать свою преддипломную практику. Максимов достал из пачки сигарету, закурил: домой он уже не торопился. И не потому, что ждал обещанного ведра, нет. А потому что надеялся – вдруг ещё какой выпускник академии чудес сюда вновь пожалует? С кафедры злого волшебства. Это было бы хорошо… Колдун в Октябре Чародеем Ленин был знатным, уж чего не отнять, того не отнять: воспитанники Хогварца, как правило, при желании достигали вершин колдовской и политической карьеры, если, конечно, не впадали в мордорскую ересь. К счастью, Ленин не интересовался ни Мордором, ни происходящими там внутренними неурядицами, связанными с неким скандальным артефактом – другое, другое волновало и заботило его в этот стылый октябрьский день. – Необходимо, в конце концов, что-то предпринять, и я знаю, что именно, – внушительно, обдумывая каждое слово, сказал Ленин хорошо поставленным голосом. – Наша великая Империя медленно, но неуклонно катится к политическому и экономическому краху… – Ленин встал из-за необъятного круглого стола, за которым сидели и внимали ленинским словам его верные сподвижники, ровно сорок человек лично им обученных чародеев. Причём чародеев не из последних! – Ситуация архикритическая, – Ленин сбросил с плеч чёрную мантию колдуна высшего ранга и навис над столом непоколебимым утёсом, окидывая учеников суровым, но по-отечески добрым взглядом: богатырская длань ударила по мраморной столешнице с такой силой, что звучное эхо многократно прокатилось по тёмному залу; пламя настенных факелов затрепетало. – Вчера было ещё рано, а завтра будет уже поздно… Грядёт великая смута, други мои, грядёт! Знаете ли вы, что нынче верхи не хотят, а низы не могут? Да-да, именно так – все эфирные создания, начиная от фей и заканчивая драконами, не желают спускаться на нашу изгаженную самодержавными отходами землю, более похожую на свалку, предпочитая селиться за рубежом… А стенающие в подземельях гномы, основа и залог нашего финансового благополучия? Они не могут пробиться к поверхности, замурованные в шахтах строительным мусором от всё более новых и новых императорских дворцов! Зимних, летних, весенне-осенних, курортных и обычных… а, какая, к чёрту, разница. К тому ж вырождается рыцарство и не в почёте благородство – нравственность падает, а рождаемость не увеличивается; гоблины и орки точат мечи и зубы, стоя полчищами у ближних пределов Империи! Но никому во дворцах нет до этого дела… Власть несостоятельна и прогнила насквозь – она безвольна, мягкотела и рыхла; действовать надо сейчас или никогда! – Что вы предлагаете, экселенц? – робко спросил самый младший ученик, худенький, с аккуратной чёрной бородкой и острым прищуром усталых глаз, – что? И можно ли это сделать, как вы учили, с холодным умом и горячим сердцем? – Можно, Феликс, можно. А предлагаю я вот чего: вся власть народу! – Ленин рубанул воздух ладонью. – То есть мне и вам… куда ж я без вас-то, озорников! – и беззлобно рассмеялся гулким басом; ученики зашептались, нервно хихикая и переглядываясь – идея, несомненно, была славная. Привлекательная была идея! – Итак, вся власть народу, – Ленин поднял руку, призывая к тишине. – С этим понятно. Далее – повсеместное внедрение прогрессивного, одобренного мной образования: долой бабок-шептуний и деревенских колдунов-недоучек! Прочь доморощенных заклинателей погоды! Долой мракобесов всех видов с их бубнами, плясками, с их норовистыми мётлами и самодельными волшебными палочками! Чистота умыслов и порядок в делах, плюс научная магофикация всей страны – вот наш девиз! Железный дракон идёт на смену крестьянскому единорогу… кстати, а что там насчёт железных драконов? – Ленин посмотрел исподлобья на одного из учеников, низкорослого, коренастого, с рябым от оспинок лицом, сидевшего за столом вроде бы со всеми вместе, но как-то неуютно сидевшего, на отшибе. Самого по себе сидевшего. – Заграница нам поможет, – тихим голосом доложил рябой, преданно глядя Ленину в глаза. – Китай обещал прислать сегодня к вечеру около сотни бронированных драконов… правда, не знаю, можно ли на них пахать, но в боевом деле они незаменимы. Однако арендную плату, мерзавцы, заломили невероятную. Может, экспроприируем драконов под шумок? – Умница! – крикнул Ленин, – люблю! – обежав стол, он вынул рябого из кресла и крепко, по мужски, расцеловал его в лицо троекратно. – Вот, – сказал Ленин, возвращая рябое тело на место, – истинно так, экспроприируем: теперь мы готовы к битве, а пахать и играть на гуслях станем после окончательной и повсеместной победы светлого над тёмным. И в этом правом деле арендные драконы нам ой как пригодятся… Ах да, кстати о победе, – Ленин хлопнул себя по лбу, ветерком откинув на темя русый чуб, – чуть не забыл! Основной удар по самодержавию будет нанесён здесь и сейчас: я составил Искажающее Заклинание удивительной, немыслимой мощности; заклинание, которое выбьет реальность из-под ног врага и позволит нам обойтись малой кровью и большими успехами, от которых у некоторых закружится голова, – Ленин широко улыбнулся и лукаво подмигнул ученикам. – Пора, други мои, пора! Возьмитесь же за руки и усильте действие моего Заклинания вашей силой… вспомните, чему я вас учил все эти годы! – Ученики послушно встали, взялись за руки и предписанно заунывными голосами громко затянули мантру Силы, входя в священный транс. Ленин, посерьезнев, принялся читать Заклинание: тяжёлые слова падали с его губ, постепенно, но неотвратимо меняя реальность в нужную Ленину сторону, искажая ткань пространства-времени и меняя причинно-следственные векторы… последнее слово Заклинания уже готово было овеществиться, уже повисло на кончике ленинского языка, но тут один из учеников – тоже умница, но вечный неудачник (Ленин всегда подозревал, что он плохо закончит свою жизнь), – чихнул и, вырвав руку, яростно зачесал нос: кольцо Силы было непоправимо разорвано, вектора перепутаны, а Заклинание Искажения напрочь искажено… – Сволочь ты, Троцкий, – только и успел сказать огорчённый Ленин, когда реальность изменилась, окончательно и бесповоротно. – …Это что ж такое было-то, а? – пошатнувшись, спросил сам у себя Ленин, – Бг`ед наяву какой-то… – поправил любимый галстук в горошек, пригладил рыжую бородку и, недоумённо пожав узкими плечиками, целеустремлённо направился на заседание ЦК, куда, собственно, и шёл. А позади него, где-то далеко-далеко, из коридора доносилось невнятным эхом: «Товарищи! А я Ленина видел! Товарищи!» – это бежал, крича, счастливый солдат с винтовкой на плече и пустым чайником в руке; бежал, не зная, что спешит он не куда-либо, а навстречу светлому будущему, развитому социализму и, возможно, коммунизму в отдельно взятой стране. В отдельно искажённом мире. Ловушка Без электрического света комната казалась большой и сырой. Вьюга костляво царапалась в окно ледяным снегом и шипела сквозь щели рамы. Уныние одиночества и безысходности витало в спертом воздухе. Старая мебель пряталась в темноте, словно поджидая кого-либо, кто доверится ей, вручит свои вещи и тело. И душу. – Да, это уж точно самый поганый уголок в нашей поганой корчме, – пробурчал Билл, нащупывая выключатель. Вспыхнули лампы, и неприятное ощущение исчезло, мебель перестала таиться, тьма ушла за окно, да и ветер вроде стал тише. Билл, придерживая ногой дверь, переставил в комнату вещи, грудой сваленные в коридоре: ведро с клеем, валик, кисти, рулоны обоев, тряпки – полный набор для обновления обстановки «самого поганого номера». Последним в комнате оказался транзисторный приёмник – и бойкий «рэп» убил вьюжную тишину. Сложив вещи постояльца на кровать («То-то Черч удивится! Ушел из старой комнатенки, а вернется в новую… В апартаменты!»), парень быстро начал сдвигать мебель на центр комнаты. Работа есть работа, и делать ее Билл умел. В зеркале отразилось его веснушчатое лицо – и толстое стекло в раме легло на кровать. А ветер продолжал давить на окно, колдовать мутью снега, шевелить пальцем сквозняка листки записной книжки на подоконнике. Книжка была толстая, старая, в черной дешевой обложке. Мелкие, неровные строчки кривились на страницах… * * * «Среда. Видит Бог, я чертовски не хотел выезжать по такой погоде. Но Джуг поднял крик, что пропадает забойный материал, что газета и так в прогаре и все из-за пройдох и лентяев, вроде меня. До сих пор, как вспомню этот бред, меня начинает колотить. Старый болван! Компаньон чертов, покатался бы сам. Впрочем, как ни крути, он мне хоть и друг, но и босс. „Черч Прайд, отдел парапсихологии и прикладной магии“ – звучит, конечно, громко. И на визитке отлично смотрится. Нда-а… У меня эта магия уже в печёнках, зараза, сидит… Полтергейсты-экстрасенсы, ведьма их забери! Сколько психов пришлось повидать! Господи, сколько же ненормальных развелось, и всяк считает себя пупом земли. Да, так вот – у Джуга пунктик до этому делу. И он, конечно, сразу завёлся, когда в редакцию позвонил этот, как его… ну, позвонил короче. Есть, мол, колдун один, сидит в пещере Хом у подножья Дальней горы. Не ест, не пьёт, взглядом вещи двигает и знает всё. Ну просто всё! Интересно, а знает ли он, как из ничего тысячу зеленых сделать? От этой моей дурацкой реплики Джуг и завелся. Эх, надо было на тормозах разговор спустить, я бы и в городе такого умельца нашел. Мало ли их, шаманов-гадалок! …Совсем погода дрянь. От города еще ничего, но когда полез по серпантину… Вот же гиблое место! Колеса скользят, двигатель перегревается, непонятно даже, где едешь и куда сейчас свалишься. Застрял где-то на середине подъема. Когда вышел из машины, еле смог вздохнуть, ветер бил в легкие кувалдой. Машина увязла намертво, пока я пытался что-то сделать. Превратилась в громадный сугроб с двумя горящими глазами. Допрыгался, парапсихолог! Джуг говорил, что по пути будет небольшая гостиница. То ли „У Горы“, то ли „Под Горой“, неважно. Я взял вещи, фонарик и пошел дальше пешком. Главное, найти гостиницу. А машину потом пригонят…» * * * Билл, не торопясь, обрывал со стены старые обои. Работа шла медленно, Билл всегда был аккуратен и не любил спешки. Вот и сейчас он потихоньку отделял обои от стены и сворачивал их в рулончики. Хоть и старые, а могут пригодиться. Да и то сказать, старые! Здесь почти никто и не жил; Билл вспомнил прежних постояльцев и перекрестился. Такое вспоминать! Придет же в голову. Часть стены уже была очищена. Билл отошел подальше и критически осмотрел свою работу. Рот его от удивления раскрылся: очищенный кусок стены выглядел гораздо свежее! Обои на нем были абсолютно новые. Голубые, в мелких синих звездочках. * * * «Забавный этот паренек Билл! Ох, и забавный! В гостиницу я прибрёл уже совсем в темноте. Вернее, нашёл её на ощупь. В этой снежной круговерти я буквально налетел на ступеньки. Глаза продрал, снег с очков отколупал пальцем и вижу: гостиница! Окошко светится, вывеска, хоть и в снегу, а прочитать можно: „Пригорье“. Ну и ладно. Стучал я минут пять, наконец открылась дверь. И этот Билл… Чудак! Все допытывался, не снежный ли я человек или оборотень-волк. Ходят тут, говорит, разные. А сам ружье за спиной держит. Я взмолился – пусти, мол, человек я. Вот отогреюсь, думаю, а там посмотрим, кто волк, а кто оборотень. …В общем, он хорошим парнем оказался. Трусоватым только! Хотя понять можно: один на всю гостиницу. Я пока разделся и у камина в холле грелся, он мне все рассказал. Оказывается, уже который год Билл летом на заработках в полях, зимой здесь. Хозяин гостиницы, его дядя, дает ему на зиму кров, стол и деньжата. Небольшие, но всё же! А он, Билл, за это приглядывает за домом, до следующего сезона. Ну, а когда этот конопатый стол накрыл, да горючее для души поставил, совсем он мне понравился. Выпили мы, поговорили. Машину Билл пообещал посмотреть и к дому притянуть, как только вьюга поутихнет. У него тут трактор маленький есть, вездеход да и только. Свой электрогенератор есть, солярки навалом, консервов. Неплохо устроился! Задержусь-ка я тут на пару дней. Все одно дорога не…» * * * Билл закончил снимать старые обои. Да, стена выглядела как после ремонта – голубые обои синью заливали ее от двери до темного окна. – Надо же было такое добро заклеить, – неодобрительно хмыкнул Билл и начал протирать обои тряпкой. Остатки сухого клея легко отмывались от синтетики, комната наполнялась глянцем и светлела. – Тут и переделывать ничего не придется, – радостно пыхтел Билл, – Черч вернется, а у меня все готово! Ветер продолжал листать записную книжку. * * * «…Четверг. Голова моя! Ой, голова! Что же это за пойло мы вчера пили? Сначала джин. Та-ак. Потом… Пиво? И еще что-то. Самогон. Билл сказал, что дядя все бутылки посчитал перед отъездом, большую часть запер. Понятно. Суровый дядя. Да Билл тоже не промах: нашел дрожжи и сахар – ого-го напиток получился! Метель. За дверь и носа не высунешь. Позавтракали с Биллом, поправили здоровье. Я пожаловался, что плохо спал, в кресле не очень-то выспишься. Что же это, – говорю, – на втором этаже десяток комнат пустует, а ты в холле на первом устроился, вон и кровать не поленился стащить вниз. Понимаю, что ремонт, но все же! Засмущался Билл. Что-то он, простая душа, не договаривает. Сразу беседу перевел на колдуна из пещеры Хом. Я ведь ему рассказал, куда и зачем ехал. Не колдун то вовсе, а какой-то приблудный восточный монах. Сидит в пещере день и ночь голый, мантры бормочет. Билл иногда ему туда попить-поесть носит – жалко, человек ведь! Понятно. Вот тебе и чудеса. Говорил же я Джугу! …Вечер. Сидим у огня. Транзистор играет что-то хорошее, медленное… Глен Миллер, по-моему. Если не ошибаюсь – „Серенада Солнечной долины“ называется. Да-а, а я в горах напрочь застрял! Хоть самому от тоски начинай серенады выть… Спросил Билла, как насчет ночевки. Темнит парень: говорит, на первом этаже лучше. Непонятно. …Пятница. Нет, я категорически против сна в кресле! Утром кажется, что тебя всю ночь по копчику враги пинали. Позавтракали и поехали за машиной. Дорогу замело напрочь. Снег еле идет, пасмурно. Долина отсюда, сверху, белая-белая, у горизонта чадит город. Гнусная дымовая шашка! Там сидит Джуг и ждет моего возвращения. Пусть себе! Надо ублажить старика, съездить в эту пещеру, сфотографировать монаха, анфас и профиль. А чудес я сам в статье накручу, опыт есть. …Мой „Патрул“ стоит во дворе гостиницы. Но уезжать пока не буду, успеется. Интересный разговор получился сегодня с Билли. По возвращении сели мы в холле у камина и стали потягивать глинтвейн. После мороза первое дело! Я сам сварил вино со специями, добавил рому; выпив второй стакан, Билл разговорился. Записываю разговор по памяти. – А все же, сэр, нехорошо здесь, – сказал он мне. Воспитанный парень! Никак не приноровится – то сэр, то Черч. Очень прессу уважает. – Где? – Да там, – Билл показал пальцем на второй этаж с номерами. Все двери выходили на одну площадку с резными перилами; старая лестница соединяла наш холл со вторым этажом. – Вот ты, Черч, удивляешься, почему я здесь, внизу ночую. Страшно мне наверху. Плохо там, понимаешь? – Что? – удивился я. – призраки одолели? Колдун из пещеры Хом твой самогон ворует? Мне до того стало смешно, что я тут же еще стаканчик глинтвейна выпил. Хороший напиток! В теле горячо, голова – как увеличительное стеклышко становится. Всю суть видно. Чего угодно суть. – Смеетесь, сэр, – обиделся Билл. И тут он мне выдал такое! Впрочем, по порядку. – У дяди когда-то друг был, художник. Спившаяся богема, воинствующий хиппи или что-то в этом роде. Мужичонка с приветом и пьянь изрядная. Во время войны он спас дядю, вытащил его на себе из пекла. Вот дядя и приютил его, когда он приплелся в „Пригорье“ года два тому назад. Звали художника Артемис. Кажется, он был египтянином. Или греком? Не помню. Высокий, худой, лицо темное, то ли от природы, то ли от спирта. Артемис принес с собой рюкзак с необычной всячиной: там были кисти, странные краски, рукописи с похожими на птичьи следы письменами, курительные палочки и другой, чуждый европейцу хлам. Через неделю по дому плавали странные запахи, из-за двери номера Артемиса доносилась необычная восточная музыка. Жильцы, понятно, возмущались: они-то приехали отдыхать, дышать чистым воздухом, наслаждаться тишиной, а тут! Дядя, конечно, расстраивался от таких дел, но Артемиса не трогал. Да и Артемис предупредил, что долго здесь не задержится. При этом он странно улыбался, и вид у него был… – тут Билл запнулся, – ну, сумасшедший вид был. Я при этом разговоре присутствовал. Не понравился мне этот Артемис! Пить под конец он стал вовсе по черному. Бывало, спустится вниз, сюда, в своем пестром странном халате, пьянь-пьянью, рухнет в кресло у камина и смеется: я, мол, дьяволу душу за умение продал, да зря. Никому мои картины не нужны. Говорил, скоро срок его приходит, но дьявол здесь, на земле, останется. Он, Артемис, об этом позаботится. Как-то художник поехал в город, привез обои, клей. Сказал – я вам комнату красками запачкал, дымом закоптил. Хочу чистым номер сдать. Ну, вольному воля. Только в комнату к себе он так никого и не пустил. Сам ремонт делал. Я хотел было помочь, но он меня остановил, успеешь, говорит, со мной повозиться. И усмешка эта… В общем, повесился через месяц этот грек в своем четвертом номере. Вот такие дела… Билл передохнул, выпили мы еще по стаканчику. Мне вдруг стало холодно – очень уж серьезно Билл рассказывал, даже улыбаться перестал. Я перевел дух, спросил: – Надеюсь, это все? – Нет, – Билл косо посмотрел на меня. – Когда мы его обнаружили, комната была в полном порядке. Побелена, обклеена новыми обоями, пол чисто вымыт. Повесился Артемис на стуле. Я подобное впервые видел. Наверное, очень он жить не хотел, чтобы так… Мы с дядей, конечно, шум поднимать не стали, ни к чему это. Постояльцев и без того мало, а тут такая реклама мерзкая! Вынесли потихоньку труп, похоронили за домом, никто и не видел. А через пару дней в этом номере бизнесмен поселился, наш постоянный клиент. Весельчак! Зубы все золотые, пошутит и сам во весь рот хохочет, аж зайчики во все стороны. Он раз в месяц из города приезжал, говорил, нервы здесь хорошо восстанавливаются. Вот и восстановил… – Что-что?! – я встрепенулся. От вина меня тянуло в сон, но что-то не давало мне отключиться от рассказа Билла. Что-то такое… Я журналист и знаю, когда мне врут. Похоже, Билл если и врал, то самую малость. – Пропал он, – неохотно сказал Билл. – Как? – Просто пропал. Вещи остались в номере, а он сам исчез. Приезжала полиция, разбиралась… Разобрались: сказали, несчастный случай. Сказали, наверное, ушел гулять и упал с горы. Тело так и не нашли. – Так. – Я почувствовал, что трезвею. Вот это история! Вот это драма! Такой материальчик, да правильно поданный! Джуг рыдать будет, факт. И гостинице реклама: „Египетское привидение! Постояльцы-невидимки! Только у нас звон цепей в полночь по заказу клиента!“ Ах, хор-рошо!.. Видимо, я отвлекся. Билл продолжал бубнить, изредка прикладываясь к стакану: – …и предупредили. Не поверил рыжий. Я, говорит, человек рациональный, это все чушь, мракобесие. Игра больного воображения! Но, сказал, спасибо за предупреждение, подготовлю фотоаппарат. Очень, – тут рыжий, помнится, подмигнул, – ведьм люблю. Особенно голых. – Ну и? – я уже забыл про вино, во мне все зудело от предчувствия горячего материала; я нервно снял и протер очки. – А, – Билл махнул рукой и тупо уставился на огонь. Кажется, он крепко нагрузился: лицо его покраснело, веснушки почти исчезли в этой пьяной краске. – Что-то я… – он откинулся в кресле и уснул. Прикрыв парнишку пледом, я поднялся на второй этаж; лестница сильно скрипела, но Билл спал, как убитый. Вот он, четвертый номер. Я подергал ручку. Дверь оказалась закрытой. Понятно. Остальные комнаты были не заперты, я проверил. Обычные номера, недорогие. Так себе номера. На любителя. Я снова остановился перед четвертым. Может, мне показалось, но там что-то играло, очень тихо. Или цимбалы, или ситар – что-то восточное. И один раз засмеялась женщина, далеко где-то засмеялась. Я крепко потер виски и пошел вниз спать. Раз Билл устроился в моем кресле, я лягу на его кровать. Бродить по темному дому мне расхотелось. Суббота. Сегодня…» * * * Билл принялся за вторую стену: обои с шорохом слетали на пол, стоило их лишь слегка потянуть. Вьюга неистовствовала, билась в окно, стекло гудело от напряжения. Внезапно смолк транзистор. Билл наклонился, взял и встряхнул приемник; звук не появился. – Батарейки сдохли, – решил парень и зевнул. – За новыми, что ли, сходить? – Шум падающих обоев заставил его резко обернуться. Обои упали все. Сами. Билл остолбенел, потом перекрестился. Рука его дрожала. * * * «– Вот видишь, ничего страшного, – я осмотрелся. Билл стоял в дверях и топтался. Он совсем не хотел сюда входить. – Обычная комната, – я почувствовал, что говорю излишне громко, и сбавил голос. – Только обои переклеить надо. – Знаю, – сипло прогудел из коридора мой экскурсовод. Его конопатая физиономия рассмешила меня. – Билл, ты же взрослый человек! Разве можно так бояться? – Он пожал плечами, в затруднении почесал ухо и кивнул: – Можно. Нда-а. Я ожидал чего-то иного. Обыкновенная комната. Кровать, стол, полочки, окно, пара стульев. Очень заурядно. Если не знать, что здесь случилось. …Я решился. Все же это мой хлеб! Я же репортер по всякой хреновине! Надо убедиться самому, что здесь. Не то всю жизнь потом локти кусать буду, если не отработаю такой материал до конца. …Билл смотрел на меня, как на покойника. Отговаривать не стал. По-моему, в душе ему и самому интересно, что со мной будет. А жаль. Я надеялся на его шумное сочувствие или уговоры отказаться от затеи – тогда больше себя чувствуешь героем. Беру с собой бутылку крепкого и блокнот (я так решил), а Билл заставил меня взять еще и винтовку (он так решил!). Какой с нее толк! …успокоил Билла. Сказал, что всю ночь сидеть в номере не собираюсь, под утро уеду в пещеру Хом фотографировать монаха. А Билл к моему возвращению пусть отремонтирует этот злосчастный четвертый номер и будет паинькой. И поменьше налегает на выпивку. Билл согласился, но поставил условие, что ночью через каждый час будет проверять, жив ли я. Я не мог отказать славному парню. Мы выпили за ужином „для храбрости“, и через полчаса Билл уснул. Снотворное сработало безотказно. Нечего ему нервы дергать с моей затеей, и так он на грани срыва… Колдуны-ведьмы, летающие покойники! Молодой еще, психику беречь надо. Наручные часы пропищали девять вечера. Пойду, пожалуй. …Все еще суббота, 23.00 ночи. Пока ничего. Лежу на кровати, листаю комиксы. Очень глупое занятие. Хорошо, хоть стакан есть, и то, что в него наливать. …Полночь. Все еще ничего. Чувствую себя дураком, но дураком пьяным. …Воскресенье, час утра. Непонятно. Мне кажется, я слышу музыку: она идет из-за стены. И снова смех, женский, зовущий. Странно. …там, в обоях, теперь дырка. Большая, с тетрадный лист. Она растет… Теперь я слышу голоса… какие чудесные! …Они там, в стене… за стеной… не пойму… Красавицы! Зелень, сад, море… они пьют вино, их трое, одна играет на ситаре, остальные поют… стена тает! Они увидели меня! Они зовут меня! Нет… нет… это безумие… Стены нет, они манят меня, они… Я не могу им противиться. Я иду! Допишу потом. Спешу в Рай!» * * * Билл перекрестился: рука его дрожала. Картину на обоях писал Мастер. Больной, безумный, проклятый, но Мастер. Все было как живое: остров в пене злого прибоя, беспощадного, белого; небо с колючим солнцем; острые камни, мокрые и холодные; дикая буйная зелень. Три ужасных существа, три прекрасных женщины лениво развалились в беседке: гадкие лапы и чешуя внизу тел плавно переходили в божественные линии бедер, руки держали чаши с красным… вином? Лица… Это были человеческие лица, сияющие, милые, но… Страшная, злобная тень скользила по ним. Тень смерти. Несколько скелетов, анатомически точно прописанных, валялись поодаль на камнях. Остатки рыжих волос на черепе одного свешивались прямо в блестящий золотой оскал другого. – Гос-споди, – просипел Билл, отшатываясь. В самом центре картины, в пол-оборота к зрителю, стоял человек в добротном сером костюме: лицо человека исказилось страшным криком, у ног валялась винтовка; очки сверкали в судорожно сжатой руке… Глаза Билла остекленели, из открытого рта струйкой потекла слюна. Парень медленно взял нож, медленно подошел к картине. – Я ничего… не хочу… знать… Я… никого… не хочу… узнавать, – деревянно сказал Билл – глаза его закатывались, но он четко, как автомат, начал резать картину на полосы, аккуратно сдирать их и сворачивать в рулончики. – Вот приедет Черч, – тупо повторял Билл, – вот приедет Черч… – и продолжал работать, резать и сворачивать. Резать и сворачивать. В рулончики. В рулончики. В рулончики… Маша и медведь Родителей Маша видела лишь во сне. Отца она не помнила – там, по ту сторону яви, он приходил к Маше чем-то громадным, добрым, неузнаваемым. Приходил, брал на руки, баюкал… шептал ласково: «Ты моя феечка», целовал и уходил, исчезал, оставляя в машиной душе ощущение тяжёлой утраты. Маша плакала и сразу забывала тот сон. Лишь удивлялась поутру, отчего у неё сырая подушка. Иногда Маше снилась мать. Снилась редко, но видения те были яркими, запоминающимися, и после каждого такого сна у Маши случалось ощущение. Ощущение было ужасным, оно было… неправильным, да. Страшным, ненужным и непонятным; вместе с ощущением приходил одуряющий запах – остро пахло землёй, сиренью и мёртвыми котятами. Тогда Маша начинала кричать… На крик прибегали колдуны, привязывали Машу к лежаку кожаными лентами и, бормоча заклинания, тыкали в неё стальными иглами, растущими из пальцев. После чего Маша засыпала и ничего больше во сне не видела. Маша ненавидела и мать, и колдунов. Мать – за то, что та отдала её колдунам. Колдунов за то, что они были колдунами. Маша не помнила, когда её привезли в Белый Замок. Давно, кажется. Наверное, тысячу месяцев тому назад, а может и в прошлой жизни… или поза-поза-поза-поза-позавчера, но какая разница, всё равно – давно. Очень давно, она уже успела забыть многое из того, что помнила раньше. Зато Маша твёрдо знала, что такое день: это когда за решетчатым окном светло. А когда темно, то не день. В Белом Замке, кроме Маши, жили и другие, заколдованные дети, отданные жестокими родителями колдунам: детей Маша боялась. Они были странными, они ходили мимо её двери по коридору и еле слышно то плакали, то смеялись, и всё время говорили, говорили… непонятно, тихо, угрожающе. Шелестели голосами. А когда наступал не день, дети умирали и не ходили. Маша иногда, когда за окном было светло, набиралась смелости и чуть-чуть выглядывала за дверь, но, конечно же, никого там не обнаруживала. Колдуны хорошо знали своё дело. Однажды Маша, когда был не день и заколдованные дети опять умерли, нашла за дверью медвежонка. Она выглянула убедиться, что в коридоре пусто, а там у двери – медвежонок! Медвежонок, наверное, пришёл издалека и сильно устал: он лежал на спинке, раскинув лапы, и не шевелился. Спал. Маша взяла медвежонка и унесла к себе, не хватало ещё, чтобы колдуны его замучили. Медвежонок оказался ленивый-ленивый, как посадишь или положишь, так и сидит. Или лежит. Лапкой не пошевельнёт. Зато у медвежонка были хитрые блестящие глаза и он мог говорить. Правда, узнала Маша о том не сразу, а через два не дня, на восьмой. Назавтра. Маша взяла медвежонка на руки, чтобы поцеловать перед сном, а он вдруг улыбнулся ей и заговорил. – Здравствуй, – сказал медвежонок, – я – медвежонок. А ты кто? – Я – Маша, – сказала Маша. – Фея. Мне папа когда-то рассказал. Но потом папа умер, а мама отдала меня колдунам. – Колдуны – это плохо, – опечалился медвежонок. – Я не люблю колдунов. Они колются иглами и у них нет сердца. Ещё у них нет души и они отбирают у человека память. – Откуда ты знаешь? – спросила Маша. Но медвежонок промолчал: он был мудрый, Маша это сразу поняла. И не хотел отвечать на глупые вопросы. Потому что в каждом вопросе есть ответ, стоит только чуть-чуть подумать: вот об этом медвежонок Маше и сказал. Чуть попозже, но сказал – когда Маша решила, что он уснул. – Наверное, – пожала плечами Маша. – Я не понимаю… А как ты здесь оказался? В Белый Замок попасть легко, но уйти из него нельзя, внизу сидят безжалостные гоблины в пятнистых шкурах и забирают всех, кто хочет покинуть Замок. И отдают их колдунам. А те начинают мучить… – Я пришёл за тобой, – сказал медвежонок. – Меня прислала добрая волшебница, твоя крёстная, которой ты когда-то подарила свою первую в жизни улыбку. Не спрашивай, как зовут волшебницу и где она живёт, это тайна. Но страна, где крёстная вырастила себе земляничный дворец, прекрасна! Там, в дремучих лесах, живут белые единороги, добрые и печальные, а в озёрах плавают серебряные русалки… они поют в полнолуние, и тогда единороги выходят из леса, блестя золотыми рогами в лунном свете, и подхватывают ту песню: на чудесный зов прилетают прозрачнокрылые феи и огненные светлячки, а гномы и эльфы водят хороводы на полянах среди высоких алых грибов, пахнущих дождём, и нет между гномами и эльфами вражды… а плохие колдуны в той стране не живут, потому что ничего про неё не знают. Ты должна помнить, ты же фея и там уже бывала. – Я не помню, – опечалилась Маша. – Я ничего не помню. – Я тебе немножко помогу, – утешил Машу медвежонок. – Хочешь скажу, сколько тебе лет? Семь. А знаешь сколько времени ты находишься в Белом Замке? Три месяца и пять дней. И ещё полночи, которая сейчас за окном. – Но почему я здесь? – Маша усадила медвежонка поудобнее, на подушку. – Потому что твою маму заколдовала плохая ведьма, – вздохнул медвежонок. – И мама теперь сама не понимает, что делает… Но она тебя любит! И ждёт, когда ты её расколдуешь. А помочь тебе может только волшебница-крёстная. Тебе, пока ещё не день, надо прямо сейчас отправиться в её земляничный дворец, где в хрустальном напёрстке приготовлено лекарство от чёрного колдовства – три слезинки трёх единорогов, настоянных на трёх чешуйках самой красивой русалки… – Как я уйду отсюда? – удивилась Маша, – внизу же… Там гоблины. – Но если нет пути вниз, – верно заметил медвежонок, – то есть путь наверх. Пойдём, пойдём! Пока мёртвые дети не проснулись, пока колдуны заняты приготовлением своих гадких лекарств, пойдём! – Пойдём, – сказала Маша. Коридор был динный-предлинный, тёмный-претёмный. И ещё в нём были двери, и обычные, и стеклянные, разные. За стеклянными было светло или темно; за обычными всего лишь тихо. – Загляни за эту дверь, – посоветовал медвежонок, – видишь, на ней лесенка нарисована? Думаю, нам туда. Маша толкнула дверь, затем потянула за ручку, но дверь оказалась зачарована и не открывалась. Ни туда, ни сюда. – Вспомни, – попросил медвежонок, – ну пожалуйста, вспомни как ты однажды днём выглянула в коридор и случайно увидела, что колдун… – Да-да, – кивнула Маша, – волшебный ключ, он лежит рядом, в стенном шкафчике, где нарисовано пламя. Спасибо за подсказку. – Умничка, – похвалил Машу медвежонок; Маша, стараясь не шуметь, открыла шкафчик – там спала плоская скрученная змея с железной головой, крепко спала, Маша её беспокоить не стала, пусть себе и дальше спит – взяла ключ и тихонько открыла дверь. – Вверх, всё время вверх, – бормотал медвежонок, пока Маша шла и шла по бесконечной лестнице, – там поющий ветер и сырная луна, там в облаках таятся птицы счастья, а когда плачут звёзды, то идёт золотой дождь, – ступеньки были холодными, босая Маша едва не замёрзла пока выбралась к тем звёздам через маленькое чердачное окошко. Перед Машей оказался весь мир. Видно было далеко-далеко: вон там, где-то у края чёрного неба, светились окнами гигантские башни, много башен, в них наверное жили эльфы и волшебники; чуть ближе – по бесконечной, освещённой оранжевыми фонарями дороге – мчались невесть откуда и куда огненноглазые драконы, трубя и фыркая. А в небе, среди разноцветных звёзд, летели в страну единорогов и русалок прозрачнокрылые феи. Маша фей не видела, зато слышала радостные голоса и звонкий смех: – Летим! Летим! – пели в вышине феи. – Свобода! Свобода! – Мы тоже полетим, – уверенно сказал медвежонок. – Ты ведь фея, ты можешь. Крёстная ждёт тебя. – Мне страшно, – прошептала Маша, – я боюсь упасть. – А оставаться с колдунами и мёртвыми детьми не страшно? – спросил медвежонок. – А лекарство для мамы? Попробуй, это же совсем просто… шагни к краю крыши… ближе… ещё ближе… а теперь расправь крылья и лети! Маша вздохнула – холодный воздух пах алыми грибами – расправила прозрачные крылья и взлетела. С края крыши. – Летим! – воскликнул медвежонок. – Летим! – воскликнула Маша. …Под утро пошёл дождь, мелкий, холодный. Маша лежала у главного входа в Белый Замок на сырой, расчерченной белыми полосами асфальтовой стоянке машин «скорой помощи». Лежала, прижимая к себе плюшевого медвежонка: они невидяще смотрели в небо, где за серой пеленой, в недосягаемой вышине летали птицы счастья и прозрачнокрылые феи; где пел ветер, а звёзды умели плакать. Смотрели неотрывно. И были свободны. Теперь и навсегда. * * * «Белый Замок. Детская психиатрическая клиника. Посещение разрешено с 10.00 до 12.00 и с 14.00 до 16.00» Митины заметки Дедушка у нас старенький. Спит всё время. Помнится, когда рванула Чернобыльская АС, он проснулся на минуту, сказал, что в гробу нас всех видал, и уснул снова. У него маразм, он очень-очень древний, и потому никак не может отличить реальность от настоящего. Ну, увидел случайно меня и всех остальных в спальных гробах, а что? Когда я был маленьким, мама мне говорила, что я – самый красивый. Особенно в гробу: анфас и профиль. Любит меня мама! А я – недоделок! Маманя – колдунья-вампир, папаня – зомби, сестра – оборотень… А я – какой есть, такой и есть. Никакой. Странный я: ни колдовать, ни превращаться в кого… Ну и что?! Недоделки тоже люди, им жить хочется! Семья у нас дружная, ничего плохого соседям не делаем: зачем обращать на себя внимание и выделяться? Живём себе потихоньку, никого не трогаем… Иногда. Мы, Пацюки, вообще-то существа добрые и зря людей не обижаем: если кого и заколдовываем, то лишь за деньги, а не со зла, работа у нас такая. Или не берёмся за то колдовство, ежели человек хороший. В смысле, когда заказ плохой, а человек под заказом хороший! Маманя тогда в карты садится с заказчиком играть: выиграет – его счастье, делает тогда дело мамуля, а не выиграет он – у нас пельмени. Вку-у-усные! С уксусом и сметаной. Я как-то в одном пельмене серёжку золотую нашёл – маманя говорит, что к удаче. Говорит, женщины тебя любить будут. А я и не верю – какие женщины, когда я их на вкус уже попробовал! Нет, не понравилось! Слишком сладкое мясо. Пришёл на позапрошлой неделе к нам заказчик – ой и страшный! Глаза мёртвые, волосы немытые. Еле говорит, через губу. Я думал, что это умертвие – ага, как же! Живой, однако… То ли пьяный он был, то ли больной. Меня на сеанс не допускают, но я всегда подслушиваю за дверью. А тут плохо слышно было, всё они шёпотом… Но кое-что я всё же услыхал. Помню, сказал он мамане резко, для меня непонятное: «…оставалось почти семьдесят лет, но что можно сделать за такое ничтожное время? Я хочу увидеть результат». – Маманя была с ним очень любезна, есть его не стала. И мне мимоходом сказала, ощущает, что я за дверью: «Кастрюлю убери!» А то я не знаю, когда кастрюлю на огонь ставить-то… Убрал, конечно. Хотя она и закипала. Маманя говорит: «Трудный случай!» А папаня вечером предложил съесть заказчика. Говорит, у Симпсонов похоже было: он телик смотрит, для него те Симпсоны как бел свет в окошке; а вот я не знаю, кто они такие. Увидел как-то в папаниной комнате кусочек мультика, он их из телика на стену вешает, обнаружил там какого-то дурачка Барта и не стал дальше смотреть, оно мне надо? Он, заказчик, жизнь себе хотел. Долгую! Маманя говорит, – хороший, мол, человек, добрый и денежный. Депутат, типа. Триста лет прожить хочет к своим пятидесяти. Во дурак! Просил бы тыщу, раз к нам пришёл. А я их, депутатов, не люблю – врут они всё! Не верю я им. Но я мамане верю! Она хорошая, в политике разбирается. А я что – мне бы только чтоб в школе по голове не били… Плохо потому что, умирают они! Стукнут меня по голове и умирают вскоре, от разного. Нехорошо как-то получается… Директор потом ругается. Да и школа дрянная – завтраки невкусные, колбаса явно с бумагой, без крови. Не, уйду я в другую школу… Говорят, есть колледж – что оно такое, не в курсе. Но название нравится. Кол-л-ледж! Как собаку зовут: кол-л-ли! Колли-молли, тю-тю! Хорошо, однако. Ел я собак – вкусно! …Съел вчера кошку – а чего она приблудилась-то? Невкусно, отдаёт коровьей мочой. Корову я тоже ел, было дело, – она лучше кошатины. И, в отличие от кошки, корова даёт молоко. Правда, ревёт как больная, когда ей ногу отрываешь… Мда-а… Но молоко – вещь приятная! Люблю я молоко. …Который депутат, он снова приходил. Много говорил, я уж и не помню, чего. Маманя слушала: добрая она у нас! Карты ему раскинула погадать, но это ерунда – маманя и без карт хорошо работает. Мне ли не знать! Когда я животом заболел – тогда, помню, неплановое солнечное затмение случилось, очень уж плохо мне было – маманя над отваром пошептала, глаз туда чей-то положила, здоровый глаз был, без катаракты: и отпустило! Хорошая она, мамуля. Добрая. Люблю маму! И что же? Согласился депутат на отворачивание крови. Маманя говорит: мою кровь ему добавить нужно, чтобы он жил триста лет с хвостиком. А я чего? Мамуля сказала: «Надо!», я и согласился, почему бы нет. Вену подставил – маманя очень зубом цыкала, когда кровь пошла, но я не ругался, надо так надо – и влили мы в того мужичка кровушку. Мою. Как он и просил. А я утром в новую школу пошёл. В колледж. Там дураков тоже хватает: погрыз их немного, когда знакомился, так уж получилось… Очень оно как-то неудобно и нехорошо вышло, папаня меня вечером палкой за это побил. Такая у него палка, крепкая и осиновая – неприятно! Сказал, что в следующий раз в живот её мне воткнёт. Пошутил, да… А я типа сделал вид, что поверил. Славный у меня папаня! …Депутат-то окреп! Болтать по ящику начал. Говорит интересные слова: «я вас всех урою!», «побью всех!», «вы у меня!» В Индийском океане, говорит, рыбу ловить будем. Сапоги, говорит, аравийским анчаром начистим! Что такое – анчар? Гуталин, да? Славный такой человек… Мне он всё же понравился. …А сегодня по ящику сообщили, что депутат наш помер. Сказали, апо… апопле… Тьфу! Удар, в общем, с ним случился. Дед Кондратий его схватил, во как! Я, кстати, у деда Кондратия в прошлом году спрашивал, как он это делает, а он не ответил. Косу свою точит, цигаркой дымит, на меня поглядывает и не отвечает. Тайна, наверное! Он, дед Кондратий, к соседу тогда приходил. Но сосед умный, с маманей заранее договорился: маманя деду Кондратию чего-то в сумке передала, дед соседа и не тронул. А депутат, значит, такую сумку не подготовил… На «авось» понадеялся! Жаль, жаль… С его задором мы бы и сапоги быстро анчаром начистили, и к Индийскому океану сходили бы, рыбку половить. Обещал ведь! …Маманя мне сегодня уши надрала. Больно, оби-и-идно! Зачем, спрашивает, ты кошку ел? Перед тем, как кровь мне отворили и в депутата её влили. Сказала, что у меня из-за этого весь химизм крови нарушился: мне-то оно не опасно, но дядька-депутат… Ещё сказала, мол, я его убил. Ну и что? Одним больше, одним меньше… Пообещал мамане, что больше кошек есть не буду. Особенно перед отворением. А сейчас мне некогда с вами болтать: рядом с нашим замком тарелка летучая села. Вот, пойду знакомиться. …Интересно, а иноплатетяне вкуснее кошки? Пёрышко Город едва ли не плавился от июльской жары: асфальт под ногами был мягкий и ощутимо проседал, стоило задержаться на месте; над чёрной и словно мокрой дорогой струилось марево, превращая дальние автомобили и многоэтажки в нечто дрожащее, неопределённое. Высокая кладбищенская церковь с позолоченным куполом – там, за чёрной дорогой и громадной пустошью, на которой никогда ничего не росло – виднелась отсюда едва-едва и напоминала Василию Петровичу поставленный на попа винтовочный патрон с золотой пулей. Говорят, у сицилийских киллеров подобный боезаряд означает особую честь и уважение для убиваемого… Не для рядового клиента роскошь, не для всякого! Солнце жгло немилосердно и находиться долго на том солнцепёке можно было, пожалуй, только в скафандре – которого, разумеется, у Василия Петровича не имелось. А имелись лишь белая, промокшая подмышками рубашка с короткими рукавами, серые брюки с комплектным ремешком из кожзаменителя, да коричневые пыльные сандалии на тонкой подошве, для хождения по горячему асфальту неудобные – но не в ботинки же влезать, по такой-то жаре. Ещё была матерчатая кепка, которой Василий Петрович то и дело утирал потное лицо: хоть стоял он в тени козырька автобусной остановки, однако ж и тут прохлады не ожидалось… да и откуда ей взяться-то, коли по всему миру глобальное потепление, пропади оно пропадом! Вон, по радио недавно сообщили, что уже все снега на горе Килиманджаро полностью растаяли, порадовали слушателей полезной информацией, нда-а… Рейсовый автобус задерживался. Народ, собравшийся под козырьком, ждал молча, понуро, утомлённый июлем до невозможности; даже курящие и те не дымили, хотя на любой остановке всегда найдётся кто-нибудь с сигаретой или папиросой в зубах. Лишь оборванный дед, сидевший на скамье неподалёку от Василия Петровича, угрюмо бубнил себе под нос что-то малоосмысленное о грядущем апокалипсисе и конце света: мол, вот оно, не за горами, три серых ангела уже возвестили приближение суда Божьего, а имя им крохотная пенсия, бешеные цены и гад-Чубайс. Причём здесь последний, Василий Петрович не понял, но от деда на всякий случай отошёл подальше, к самому краешку тени от козырька. Практически – под открытое небо. В последние годы Василий Петрович, как правило, в небо не смотрел. Ни в дневное, ни в ночное; ни в ясное, ни в пасмурное, ни в грозовое – чего ещё он там за свою жизнь не видел-то? Уже всё, что можно было, давным-давно углядел… Не самолёты же взглядом выискивать, чтобы покричать радостно: «Самолёт, самолёт, забери меня в полёт!» – как в детстве. И вообще от тех самолётов, право, никакой пользы, один только вред: и озоновый слой выхлопными газами портят, и на дома падают, а то и глыбу мочевого льда ненароком с высоты уронить могут, бывали случаи, бывали. Надо тебе куда ехать – садись на поезд и езжай! Или на пароходе плыви, оно и для здоровья полезней, и целее будешь. Если, конечно, на какой айсберг не наткнёшься… Опять же – ну зачем человеку серьёзному, которому далеко за сорок, озабоченному работой и прочими многочисленными делами, таращиться в то небо попусту? Ничего там интересного не было и не будет, лишь голуби-вороны, ветер да всякий легковесный мусор… Потому-то Василий Петрович не заметил, как из вышины, откуда-то из безоблачной синевы, ему на темечко опустилось пёрышко – летело, кружась, подхваченное горячим маревом, летело да и прилетело, запуталось в ещё густой, но седой шевелюре. Не воронье, не голубиное и не куриное – невесть чьё пёрышко, пушистое, фиолетовое, с золотистым отливом. Василий Петрович вздрогнул, обомлел: знаете, бывает ведь такое с человеком, редко, но всё же случается – вдруг заволнуется душа, и почувствуется на миг нечто странное, трудно объяснимое… Ощущение полноты жизни, что ли. Эдакая ничем не обоснованная радость тому, что ты есть, и мир этот – есть. В народе о подобных мгновениях говорят: «тихий ангел пролетел», но врут конечно же, какие ещё там ангелы, мистика сплошная, а не факты. Во всяком случае, Василий Петрович в тех ангелов не верил, как и в Бога, не обучала людей в своё время советская власть религии. Не поощряла. Это теперь – вон как! А раньше – ни-ни. – Ах ты, чёрт, наверное, уже солнечный удар начался, – только и сказал Василий Петрович, надевая кепку. – Прям сдохнуть можно от жары, – потёр лоб, глянул ненароком на стоявших на остановке и остолбенел. То ли и впрямь тепловой удар с ним произошёл, то ли в мире что-то вдруг крепко изменилось, но однако ж увидел Василий Петрович нечто странное и, можно даже сказать, невозможное; для человека его мировоззрения так и вовсе ужасное. Вроде бы и народ тот же, и остановка та же, всё как раньше. Ан нет: двоятся люди-то! Не слишком, но двоятся, словно полупрозрачная копия на каждого из них наложена, размером чуток поболее оригинала. А над головами у всех то ли нимбы, то ли зарево какое, мутноватое, нечёткое, причём у каждого разное и по цвету, и по яркости. Будто взял кто и раскрасил граждан ожидающих нетелесно, радужно, как придётся, кому какой цвет достанется. Страшное, поверьте, зрелище! Дикое. Протёр Василий Петрович глаза, помотал головой – нет, не пропало видение, осталось. Хоть бери да в обморок падай. Конечно, если бы на месте Василия Петровича какая истеричная дама оказалась, то всенепременно упала б, а дивно раскрашенный народ кинулся бы её поднимать, вызывать по сотовому скорую помощь, дуть в лицо и кричать суетно: «Женщине плохо! Есть у кого лекарство от сердца?!» Однако Василий Петрович женщиной не был, да и нервы у него в полном порядке… даже чересчур в порядке. Некоторые вообще называли его «сухарём» и «занудой» – вспомнив бывшую жену, Василий Петрович поморщился недовольно, вновь протёр глаза и, поняв, что от наваждения так просто не избавиться, успокоился. Ну, случилось, значит случилось, куда ж деваться… Видимо, глаукома началась, жара спровоцировала: читал когда-то Василий Петрович о той болезни, знал симптомы – отчасти похоже, к сожалению. Эхма, вроде и не старый, ан на тебе какая неприятность стряслась… Впрочем, болезни не спрашивают разрешения, сами приходят, по-хозяйски и надолго. Увы. А тут, пока Василий Петрович переживал, наконец-то и долгожданный автобус подкатил. Рванулся было Василий Петрович к нему, да куда там! Остановочный народ проворнее оказался, уже захватил все двери – лезли и туда, и оттуда, с ненавистью толкая друг дружку, вовсю работая локтями, громко и матерно ругаясь. Эх, не вовремя он отвлёкся на грустные свои размышления, совсем не вовремя… Оставалось только стоять и смотреть на давку у автобусных дверей: лезть в толкучку Василию Петровичу не хотелось. И странное дело подметил Василий Петрович, ох и странное – разноцветные двойники-наложения и нимбы ругающихся быстро другими становились, блеклыми, иногда до дымчатой серости обесцвеченными. Что, прямо говоря, на глаукому как-то не походило, не та симптоматика. И зашевелилось тут в душе Василия Петровича смутное подозрение, что стряслось с ним нечто гораздо более серьёзное чем возрастное глазное заболевание: натурально, приступ шизофрении приключился. Иначе как объяснить увиденное? О шизофрении Василий Петрович знал мало, вернее, ничего не знал, но в выводах своих не сомневался – в сердце от того медицинского прозрения вдруг остро кольнуло и Василий Петрович присел на скамью, на другой её конец, подальше от безумного деда. От собрата по несчастью. Автобус уехал и на остановке стало тихо, просторно. Лишь дед продолжал что-то невнятно бормотать о делах грядущих, вселенски-скорбных: Василий Петрович с неприязнью глянул на старого оборванца и вздрогнул. Потому что дедов бестелесный двойник оказался не прозрачный и не цветной, и даже не серый. Чёрный он был, как подвальный мрак! И вёл себя неспокойно, несогласованно с дедом – то рукой махнёт не вовремя, то кивнёт не в такт, то встать попытается… Василий Петрович смотрел на происходящее, забыв и о жаре, и о том, что надо возвращаться в контору, где он уже второй год работал курьером; смотрел, от изумления приоткрыв рот. Наконец чёрный человек – или что оно там на самом деле – обрёл полную самостоятельность: встал, отделился от деда и пошёл не спеша, прямиком через дорогу, сквозь мчащиеся туда-сюда машины. Дошёл до предкладбищенского пустыря, светлея на каждом шагу, и, став ослепительно белым, растаял, растворился, словно и не было его никогда. Василий Петрович облизал пересохшим языком сухие губы, посмотрел на деда испуганно – тот сидел с закрытыми глазами, привалившись спиной к стеклянной стенке остановки, и молчал. И, похоже, не дышал. – Нет, не шизофрения у меня, – огорчённо молвил Василий Петрович, невольно и неумело крестясь, – всё гораздо, гораздо хуже. – А что хуже – не сказал, потому что сам не до конца понял. Хотя кой-какие смутные подозрения уже появились, в слова и понятия не оформленные, но тягостные, пугающие. Василий Петрович встал и пошёл от остановки прочь, куда глаза глядят: какой уж тут автобус и контора, когда с ним такое творится! Окраинный район города, в котором находился сейчас Василий Петрович по долгу курьерской службы, был из числа старых новостроек, тех, которые городские власти затеяли в конце советского режима, под горбачёвским лозунгом: «Каждой семье к двухтысячному году – по квартире!» С государственным размахом затеяли, с далеко идущими инфраструктурными и коммуникационными планами… Но тут грянули развал страны, финансовые неурядицы, а после русский капитализм в самом его гнусном проявлении, и окраинные новостройки остались такими же, какими были ещё лет пятнадцать тому назад. Далеко отстоящие друг от друга одинаковые многоэтажки – с часто осыпавшимися со стен кафельными плитками, тёмные от грязи и времени – напоминали бесхозные, всеми позабытые руины, жить в которых нормальному человеку тоскливо и неуютно. Обязательное подростковое граффити на подъездных дверях, облезлые лавочки возле подъездов; выросшие на пустырях между домами за эти годы высокие деревья – и городское кладбище, через дорогу. Очень символично, очень! Василий Петрович шёл, не обращая внимания ни на дома, ни на машины, которые то и дело проносились по трассе, рядом. Только на встречных поглядывал цепко, внимательно, всё более и более убеждаясь в том, что сподобился он нынче видеть нечто, человеческому глазу не позволительное. Откуда и почему сошла на него эдакая благодать, Василий Петрович не знал, да и не задумывался над тем: какая, собственно, теперь разница! Видит и всё тут. Прохожих по жаркой послеполуденной поре было мало. Зато хватало старух на близких приподъездных лавочках и играющей в тени деревьев малышни: при новой для Василия Петровича возможности зреть незримое старухи и дети разнились как ночь и день – копошение мрачных, почти чернильных теней на лавочках и яркие, радужно-разноцветные всполохи меж деревьев. Порой за тем свечением и самих детей не увидеть, настолько ещё много в них нерастраченной жизни… Василий Петрович остановился, несильно хлопнул себя по лбу: – Вон оно что! – и пошёл дальше, провожаемый равнодушными взглядами старух: ну, прибил человек комара, ничего интересного. Даже посплетничать не о чем. – Жизнь, – шептал на ходу Василий Петрович, – я вижу жизнь! Эту, как её, мм… ауру, да-да! Как экстрасенс, – он зябко поёжился: несмотря на жару, Василия Петровича ощутимо знобило. – И душу после смерти вижу, вон оно чего… А я? А у меня-то её сколько, той жизни? – он с тревогой посмотрел на руки, оглядел их от локтей до кончиков пальцев – нет, ничего не видно, никакой ауры. Ни светлой, ни тёмной. Похоже, у самого себя определить запас жизненной силы нельзя, не получится… а, может, он уже и сам умер? Незаметно, на остановке? Потому и видит то, чего не должен; от внезапно пришедшей идеи Василию Петровичу стало дурно. Однако, здраво поразмыслив, он решил не паниковать – во-первых, руки у него обычные, не чёрные, хотя местами грязные. И идёт он куда хочет, а не в сторону кладбища, как тот призрак на остановке. Во-вторых, можно было проверить, купив чего-нибудь в ближайшем газетном киоске – вряд ли духу умершего продадут это «чего-нибудь»… Если вообще тот дух заметят. Продавщица в киоске – молодая, однако уже с заметно потускневшей голубой аурой – Василия Петровича не только заметила, но и продала ему какую-то залежалую бульварную газету: Василий Петрович попросил любую, мол, ему рыбу завернуть надо. Ляпнул первое, что в голову пришло. Получив сдачу, он отошёл от киоска и присел отдохнуть на лавочку возле случайного подъезда – предварительно убедившись, что та пуста; не хватало только, чтоб кто из старух при нём опять помер, нервы-то не железные! Сел и развернул купленную газету. И вновь удивился, хотя куда уж дальше-то… Толстая многостраничная газета была пуста. Нет, статьи там присутствовали, и заголовки имелись, и разные фотографии… Но читать и разглядывать это Василий Петрович долго не стал. Потому что под типографски отпечатанным текстом – ныне почти прозрачным и едва различимым – находился другой, чёткий и понятный: мысли тех, кто писал те статьи. То, что они думали на самом деле, когда «творили»… Куцые мысли, коротенькие. «Враки», «Брехня» и «Пипл всё схавает» перемежались более длинными «Ох, как башка после вчерашнего трещит!» или «Сука Галка, продинамила и не дала». На нечётких размытых фотографиях, как предположил Василий Петрович, было изображено одно и то же, только в разных ракурсах: ослиная задница. Уронив газету под лавочку, Василий Петрович побрёл дальше – экспериментировать с серьёзной прессой, где публикуют официальные правительственные заявления, коммюнике и политические прогнозы, он побоялся. И без того всё его мировоззрение трещало по швам, не хватало ещё, чтобы он усомнился в правильности действий верховной государственной власти… Было уже около четырёх дня, когда Василий Петрович понял, что он жутко, до невозможности устал. Устал идти пешком, устал испуганно таращиться по сторонам; что нервы у него на пределе и проклятый дар – если это, конечно, дар, а не наказание невесть за что – того и гляди сведёт его, Василия Петровича, в могилу раньше, чем ему предназначено. Хотя, по правде говоря, Василий Петрович уже несколько освоился со своей ненормальностью, но радости она у него не вызывала. Скорее – грусть и отчаянье: что толку от его умения видеть для других недозволенное? Какой в том прок и смысл? Нет ответа, нет… Василий Петрович вышел к остановке – один в один близнец той, где с ним приключилась беда всевидения – отвернулся от скопившегося под козырьком немногочисленного люда и, прикрыв глаза, стал ждать автобус. На работу он, конечно же, не поедет, а отправится прямиком домой. Купит по пути бутылку водки для снятия стресса, вернётся в свою холостяцкую однокомнатную, а там будь что будет! Напьётся и ляжет спать, авось к утру оно всё само по себе пройдёт. Рассосётся… Вскоре подъехал автобус – здоровенная машина из числа тех, что по дешёвке сбывают в Россию зарубежные фирмы, полностью использовав отпущенный производителем моторесурс, подлатав двигатель и проведя необходимый косметический ремонт. Монстр зарубежных междугородних трасс, так сказать… На боку монстра, со стороны дверей, протянулась цветастая реклама какого-то иностранного напитка – какого именно Василий Петрович не разобрал, название оказалось прозрачным до невидимости. Зато увидел чёткое, выполненное полуаршинными буквами: «И как вы это химическое дерьмо пьёте?» Тяжело вздохнув, Василий Петрович влез в автобус и сел на заднее сиденье, подальше от людей, ну их всех к чёрту. Достали. Автобус шёл ходко, уютно покачиваясь на скорости, и лишь изредка делал остановки – как оказалось, Василий Петрович удачно попал на «экспресс», так что дома он будет скоро. Через полчаса, не более. Василий Петрович, во всю позёвывая и стараясь не уснуть, глядел на впереди сидящих. Все сиденья в автобусе были заняты: макушки пассажиров, едва видимые поверх высоких спинок, светились разноцветными нимбами жизненной ауры – у кого поярче, у кого потусклее. У водителя за стеклянной перегородкой нимб полыхал тревожно-красным – что бы это могло значить, Василий Петрович не знал. Может, специфика профессии? Сейчас красный, потом жёлтый, потом зелёный; обдумав эту мысль, Василий Петрович невесело усмехнулся. Настроения шутить у него не было. Василий Петрович мельком глянул в окно: они подъезжали к длинному мосту через искусственное водохранилище, где в летнюю пору любили отдыхать горожане. Зачем было нужно то водохранилище, Василий Петрович не знал – возможно, городские власти в своё время озаботились здоровьем и культурным досугом горожан, а, возможно, оно использовалось для технических нужд: неподалёку, на противоположном берегу, высились корпуса какого-то завода по производству невесть чего. Завод Василия Петровича не интересовал. Внезапно аура водителя начала тускнеть – секунда-другая и то, что прежде напоминало Василию Петровичу светофорный «стоп-сигнал», стало угольно-чёрным. Предсмертным. Точь-в-точь как у деда на остановке, аккурат перед тем, когда его душа окончательно покинула тело. И одновременно у всех пассажиров также погасли их нимбы – впереди Василия Петровича сидели одни лишь покойники. Мертвецы, которые ещё не знали, что они мертвы – кто-то громко разговаривал, кто-то чихал; где-то впереди громко плакала маленькая девчушка, а мамаша сердито шикала на неё, мол, замолчи, а то Бармалей заберёт… Василий Петрович вскочил и с криком: «Стой! Стой!» кинулся по проходу меж сидений к водителю – пассажиры недоумённо смотрели ему вслед, не понимая, с чего это вдруг человек всполошился? Свою остановку, что ли, пропустил? Или жара окончательно доконала, вот и поехала крыша… всяко ведь бывает. Водитель, пожилого возраста человек, лежал, навалившись грудью на рулевое колесо: глаза обморочно закатились и глядели белками в никуда. Водитель часто и хрипло дышал, словно только что вынырнул из глубины – то ли сердечный приступ у него случился, то ли тепловой удар, Василий Петрович не знал. Автобус мчался вперёд, к мосту, под которым загорали люди, и что могло произойти дальше, когда неуправляемая многотонная махина проломит мостовое ограждение, эти хилые декоративные перильца, и рухнет на пляж с высоты пятнадцати-двадцати метров, объяснять Василию Петровичу не требовалось. – Твою мать! – заорал Василий Петрович и, перегнувшись через боковую стеклянную перегородку, с силой крутанул руль вправо – уж лучше в стену дома, чем с моста… Автобус стоял, уткнувшись смятой водительской кабиной в погнутый фонарный столб; асфальт перед кабиной был далеко усыпан мелким стеклянным крошевом – осколки вразнобой поблескивали алым отсветом заходящего солнца. Когда от места аварии отъехала последняя машина «скорой помощи», капитан Аверченко подошёл к медэксперту: тот, присев на складной стульчик, деловито записывал в разлинованную тетрадь результаты осмотра тела. Серые брюки лежавшего рядом трупа были спущены на ноги, белая рубашка задрана, оголив выпуклый живот; поодаль валялась испачканная в крови матерчатая кепка. Аверченко остановился, недовольно покачиваясь с носка на пятку. – Лёш, скоро ты там? – брюзгливо спросил он, в очередной раз глянув на часы, – давно пора ехать дежурство сдавать. Ещё и рапорт писать, ёлки-палки… А пива-то как хочется! Просто сил нету, как. – Дима, что с пассажирами? – не оборачиваясь, поинтересовался Лёша, – всех увезли? – Всех, – равнодушно ответил капитан. – А, переломы-ушибы, ерунда в общем. Водитель сильно побился, и сердечный приступ у него, но жить будет. Не то, что этот псих… Ишь какой полёт через лобовое стекло сделал! Орёл, блин. Летун. – Почему – псих? – медэксперт оторвался от писанины, с интересом глянул на приятеля. – Свидетели рассказали – типа, подбежал он к водителю и руль, гад, вывернул, – охотно сообщил Аверченко. – Прямо в столб автобус направил! И откуда только подобные шизики берутся, а, Лёш? Вот ты врач, скажи – откуда? – А фиг их знает, – медэксперт захлопнул тетрадь. – Берутся и всё тут, – он встал, подобрал стульчик, сложил его. – Вон, труповозка приехала. Ладно, пойдём, дел и впрямь ещё невпроворот, – и они ушли. Под головой Василия Петровича медленно темнела, сворачиваясь, кровавая лужица; предвечерний ветерок гонял по ней корабликом лёгкое пёрышко. Пушистое, фиолетовое, с золотистым отливом. Неизвестно чьё. Свадьба …Тридцать три богатыря – в чешуе как жар блестя – стояли почётным караулом вдоль широкой мощёной улицы: царь Гвидон вместе с верной царевной-лебедь, под крики ликующего народа, неспешно шли к главной городской церкви, венчаться. Золотые церковные маковки нестерпимо сияли в лучах утреннего солнца; радостный перезвон колоколов то и дело перекрывал уличный шум. Вдалеке, у пристани, гулко пальнули пушки, веля пристать очередному кораблю: который день всё везли и везли свадебные подарки от правителей сопредельных государств. Что, разумеется, было приятно. Впереди свадебной процессии – в клетке, на специальных носилках – проверенные холопы осторожно несли белку, которая постоянно грызла золотые орешки с изумрудными ядрышками: живой символ богатства и плодородия. Всё шло по заранее разработанному боярской думой протоколу – сначала венчание, после пир горой, народные гуляния с кулачными потехами и, конечно же, всенощное служение в церкви за здравие новосозданной царской семьи… Внезапно улицу накрыла густая тень: и народ, и жених со невестой, и даже тридцать три богатыря – все одновременно подняли к небу тревожные лица. По небу, пуская из хвоста завитки упругого тёмного дыма, неслось нечто чёрное, продолговато-косоугольное, с вращающимся винтом на носу: определённо крылатое и страшное в своей непонятности. Вслед за этим косоугольным в небе – само по себе – возникло следующее нечто, круглое и тоже чёрное, похожее на закопчённое блюдо, с белыми мигающими огоньками по днищу; нечто косоугольное, делая круги над головами опешившего люда, рычало как голодный зверь тигр, а круглое издавало неприятное и пронзительное: «Бип! Мы пришли к вам с миром! Бип! Мы пришли к вам с миром! Бип!» Народ истово крестился, с ужасом глядя на страшное предсвадебное знамение; царевна-лебедь упала в обморок, Гвидон едва успел её подхватить. А когда… * * * – Денчик, ты что там делаешь? – мама на миг выглянула из-за газеты, затянулась сигаретным дымом, раздавила в пепельнице окурок и, немедленно забыв о своём вопросе, вновь спряталась за шуршащими страницами. – Книфку смотлю! – не оборачиваясь к маме, радостно прокричал Денчик, лёжа пузиком на ковре и в азарте стуча ножками по полу. – Пло цаля с цалицей! У них там сфадьба, а я им подалоцки лисую. Кла-а-асивые, ага! – немного подумав, он продолжил водить по большой и красочной иллюстрации чёрным фломастером. * * * …А когда у царевны-лебедь внезапно выросла чёрная густая борода, а у богатырей – чёрные длинные носы… когда по мощённой улице, давя народ лязгающими гусеницами, помчались неаккуратные, кое-как сделанные непонятно кем и для чего чёрные коробки с кривыми пушками – пушки палили неустанно, куда придётся… когда в небе у солнца вдруг открылись чёрные глаза и прорезался чёрный узкий рот с клыками – тогда-то все упали на колени и принялись хором молиться. И никому уже не было дела ни до невесть откуда взявшихся громадных чёрных треножников, топтавших дома горожан и крушащих дворец новобрачных, ни до чёрных скелетов, танцующих на развалинах. Потому что наступил Судный День. …В небе утробно хохотало клыкастое солнце; в церквях прощально стонали колокола, возвещая Конец Света. В отдельно взятой сказке. В отдельно изрисованном мире. Семнадцатого Семнадцатого, по утру – как обычно – Юрий Иванович умер. А умирал он нынче плохо: то крайне першило в горле, то сильно болел живот, то собака на улице истошно завыла; а тут вредная тёща утренний повтор сериала «Исцеление счастьем» на всю громкость включила. Эх, плохо было Юрию Ивановичу! Неудобно как-то у него сегодня получалось умирать, не в радость себе. Буднично, блин, неинтересно… Скучно. Юрий Иванович взял и крикнул тёще с кровати, надрывно: – Алла Павловна, ну чего вы там, ну плохо мне! Ну, умираю я! А она, зараза, ответила, не оборачиваясь: – Ничего, перебьёшься, – и села про «Исцеление» смотреть: отклячила худую задницу, низкий струганный табурет под себя сунула и затихла. Спиной к Юрию Ивановичу, прямая как доска. Даже дежурного стакана воды не подала. И жену с кухни не позвала. Сволочь, одно слово! Тут и ангел смерти подошёл – он, серый и незаметный, всегда под конец действия появлялся. Конспирировался до последнего, вредитель. Поди, видеть Юрия Ивановича уже не мог. – Ну что, – устало сказал ангел, присаживаясь в ногах умирающего, – семнадцатое, Юрий Иванович? Пора. – Иди ты, – привычно окрысился Юрий Иванович. – Достал. – Вы меня тоже достали, – вздохнул ангел. – Ну кто же подписывает договор с Дьяволом о бессмертии в пьяном виде? – Юрий Иванович промолчал, надоело объяснять. – …И проставляет вместо подписи дату заключения договора, семнадцатое число, – горестно сказал ангел. – А в графе «Дата» ставит подпись! Невероятное нарушение договора, канцелярии и делопроизводства. Я разве виноват, что каждого семнадцатого… – Пошли уж, – садясь, раздражённо ответил Юрий Иванович. – Туда-сюда, как обычно. Чего рассуждать! – Как скажете, – обречённо согласился ангел и взял его за руку. Юрий Иванович оглянулся напоследок, злобно оскалился – дьявол опять выглянул из-за спинки кровати, постучал когтём по неправильной подписи на договоре, вновь бессильно погрозил кулаком, и, как всегда, исчез в обоях: необходимых дат в фамилии «Сидоров», разумеется, не было. Отчего гражданин Сидоров уже сколько веков не принадлежал ни Раю, ни Аду. – Блин, – уныло сказал Юрий Петрович и ушёл, в который раз за прошедшие столетья, в смерть. Чтобы оттуда очень скоро вернуться. Спаситель Дом был «плохой», но узнал об этом Егор лишь после оформления покупки. На месте. Не в том смысле «плохой», что старый, ветхий и продуваемый вредными для здоровья сквозняками, нет – внешне дом как раз таки выглядел отменно: стены из качественного, ещё советских времён производства, кирпича; островерхая крыша, покрытая новым рубероидом; чисто вымытые стёкла в перекрестиях свежеокрашенных оконных рам; крепкая дверь, высокое крыльцо с перилами и лавочка возле того крыльца – всё ухоженное и явно строилось по-хозяйски, не для продажи, а для себя. На долгие годы. Егор положил дорожную сумку на лавочку, закурил, с интересом оглядываясь по сторонам: покупка садового участка произошла настолько случайно, неожиданно, что он даже не успел съездить и осмотреть ту недвижимость прежде чем подписывать официальные бумаги, ограничился фотографиями – дом с садом продавали срочно и недорого, пока будешь разбираться, что к чему, останешься ни с чем. Тем более, что участок находился неподалёку от города, всего полчаса на электричке и десять минут ходу от платформы – мечта горожанина, честное слово! Чего там раздумывать… Славный подарок самому себе к сегодняшнему тридцатилетию. Да и Вика, когда вернётся из командировки, наверняка будет довольна (знатный получится сюрприз, ох и знатный!) Домик стоял посреди небольшого сада. В отличие от дома сад выглядел запущенным, словно им в последние годы никто не занимался: кусты одичавшей малины, что росли у заборчика с калиткой, вымахали едва ли не в человеческий рост; в густой зелени яблоней-груш-слив виднелись проплешины с сухими необрезанными ветвями, которые давным-давно надо было спилить. Меж деревьями, там и тут, высились заросли вездесущего бурьяна – пыльного, с застрявшим в нём легковесным мусором, принесённым ветром: обрывки старых газет, обёртки жвачек, рваные глянцевые пакеты от чипсов и прочая бытовая разность. Потребительская. Любой мало-мальски опытный садовод, увидев подобное запустение и пренебрежение, пришёл бы в ужас, однако Егор садоводом не был и ужасаться не стал. Лишь сказал одобрительно: – А что, мне здесь нравится, – и, щелчком отправив окурок в мусорный бурьян, пошёл осматривать свои новые владения. Владения Егора устроили – за те смешные деньги, что он отдал, лучшего и желать было невозможно! Проверив туалетную будочку позади дома – чистую, словно ею давным-давно не пользовались, практически без обязательного по лету резкого запаха – Егор, весело насвистывая, вернулся к крыльцу. И остановился, неприятно удивлённый. На лавочке, возле брошенной сумки, сидел и дымил папиросой мужик лет пятидесяти: седой, по-армейски коротко стриженный, в матерчатых тапочках на босу ногу, грязнейших офицерских брюках и линялой до потери цвета зелёной же офицерской рубахе без погон. То ли бомж, то ли дачник, поди разбери кто таков – зачастую садоводы-огородники выглядят ничуть не лучше самых последних бомжей. А то и хуже… Садоводческая традиция, несомненно. – Привет, – сказал Егор, – Я – Егор. А вы кто, из местных? – и протянул руку, поздороваться. Мужик глянул на Егора снизу вверх, затушил папиросу, кивнул согласно: – Из местных, верно. Жорой зовут. Вот, увидел как ты сюда зашёл и решил глянуть, кто таков, для чего тут… А то в садах разный народ бывает, глаз да глаз нужен! – Жора пододвинулся на край лавочки, приглашающе похлопал по ней ладонью: – Садись, потолкуем. – Егор, несколько озадаченный тем, что Жора не захотел с ним поздороваться за руку, сел, потянулся было к сумке: – У меня тут водка есть и бутерброды. Может, за знакомство? По сто грамм. Правда, водка тёплая, но, как говорится, чем богаты тем и… – Нет, – категорически отрезал Жора, – ни в коем случае! Мне нельзя, – и испуганно посмотрел на Егора, словно тот ему яду предложил. – Нет так нет, – не стал настаивать Егор, подумав, что мужик, похоже, в крутой завязке. Или жена поблизости и бдит, чтоб единоверный не надрался в гостях, знакомясь с новым соседом. Хотя возможен был вариант, когда человек действительно вообще не пьёт – маловероятный для садоводческих мест вариант, но всё же. – Я вообще-то водку не жалую, – словно извиняясь, пояснил Егор, тоже переходя на «ты», – захватил с собой на всякий случай. Я, понимаешь, этот домик сегодня по утру купил и приехал посмотреть, что к чему… Мало ли, вдруг с соседями знакомиться придётся, а какое ж знакомство да без ста грамм! Принято так. – Да, принято, – Жора достал новую папиросу, прикурил от спички, – именно что принято. К сожалению. Значит, купил дом? Понятно… – и надолго умолк. Егору всё больше и больше не нравился этот странный молчаливый Жора: пришёл непонятно зачем, водку не пьёт, говорит не по делу, слова хоть клещами вытаскивай. Чёрт его знает, что за человек! Может, всё же бомж? Из тех, что летом садовые домики грабят, охотясь за алюминиевыми кастрюлями и старыми телевизорами-магнитофонами. Жора, словно подслушав мысли Егора, сказал глухо: – Ты не подумай, что я местный бомж или какой алкоголик в завязке, вовсе нет! По делу я к тебе зашёл. Подумал – а ну как новый хозяин дома приехал? Надо бы предупредить… – выкинул недокуренную папиросу, зажёг новую – словно нервничал, словно сказать хотел что-то важное, но никак не решался. – О чём? – насторожился Егор. – Какие-то проблемы с участком? Не должно быть, я дом через проверенных риэлторов брал! С возможностью отказа от сделки в течение суток, хоть и с потерей семи процентов… серьёзная фирма. Честная. – С возможностью отказа? – Жора затянулся дымом, выдохнул: – Эт-хорошо. Значит, ещё можешь успеть. – Ты вот что, ты кота за хвост не тяни, – сердито потребовал Егор. – Дело к вечеру идёт, мне ещё в доме осмотреться надо, а электричество к нему не подведено, что ж мне, с керосиновой лампой по комнатам бродить? Больно надо. – Как ты думаешь, когда дом в последний раз ремонтировали? – совершенно невпопад и не к месту внезапно спросил Жора. – Чего? – опешил Егор. – Ээ… недавно, наверное. Вон и краска свежая, и рубероид… А в чём дело? – Ровно десять лет тому назад ремонтировали, – пояснил Жора, с непонятной тоской глянув на Егора. – А до сих пор как новый… – Надо же, – ненатурально изумился Егор: ха, десять лет без ремонта, кто ж в такую байку поверит! Или Жора большой шутник, или с головой у него малость не в порядке. Что вполне возможно – мало ли их, со странностями, в нынешнее время. – Я не вру, – заверил Егора собеседник, – можешь у кого угодно спросить, все здешние этот дом знают. Плохой он, опасный! Потому и не задерживаются тут хозяева, потому и продаётся участок всё дешевле и дешевле… возможно, скоро вообще бесплатно отдавать будут, лишь бы от него избавиться. – С этого момента прошу поподробнее, – Егор достал из пачки сигарету, закурил, поглядывая на протянувшиеся от ближних деревьев тени – вечернее солнце уходило за густые кроны, стало заметно прохладнее; оживились комары, Егор то и дело смахивал наглых садовых вампиров с лица и рук. Как ни удивительно, соседа комары не кусали, видимо, боялись ядрёного папиросного дыма. – Можно и поподробнее, – Жора мельком глянул на Егора, вытянул из нагрудного кармана очередную папиросу, задымил, глядя куда-то вдаль отсутствующим взглядом. – Одиннадцать лет тому назад этот дом купила некая вдова. Откуда она сюда приехала, кто у неё был муж и когда умер – того я не знаю. Вдова жила замкнуто, с соседями не общалась… ну, есть такие люди, которые исключительно сами по себе. И в гости ни к кому не ходят, и других у себя не жалуют. При встрече ни «здравствуйте», ни «до свидания», словно не люди перед ней, а пустое место… Худая, высокая – и всегда, даже в жару, в чёрных траурных одеждах: обязательный вдовий платок надвинут едва ли не на глаза, никогда не поймёшь, куда она смотрит. Правда, вдова не часто из дому выходила, только в магазин, что у платформы электрички, за продуктами. Местные хулиганы-допризывники, те ещё отморозки, наладились было над той вдовой потешаться: каких только они ей кличек не придумали! И «ведьма драная», и «смерть ходячая», и «чокнутая»… о других прозвищах я лучше умолчу. Нарочно поджидали вдову у магазина, чтобы в лицо ей похохотать, показать жестами всяко неприличное и матом вслед поорать – в общем, развлекались как могли. Как умели. Через неделю издевательства прекратились, потому как издеваться стало некому: двоих из той компании задавило электричкой, третий насмерть отравился палёной водкой, четвёртого прирезал его же дружок из той весёлой компании. Прирезал и повесился… И всё это случилось в одну ночь. Почти одновременно. Конечно, многие из дачников видели, что вытворяли те отморозки, но в происходящее не вмешивались – кому охота, чтоб его избили или безопасным лезвием расписали! Надеялись, что уйдут ребятишки по осени в армию, поднаберутся там ума-разума, или, на худой случай, в тюрьму сядут. Надолго. Но вот, не ушли… И хотя никому тех мерзавцев жалко не было, однако то, что с ними случилось, крепко тутошний народ озадачило. Вскоре пошёл слух, мол, «чёрная вдова» и впрямь – ведьма. Разумеется, у народа сразу же появился к ней повышенный интерес: в то время очень модны были всякие колдуны-экстрасенсы, каждый день по телевизору показывали. Ну, что до телевизионных колдунов, о тех я не знаю – настоящие они, или быстрые деньги на теле-шоу зарабатывали… последнее скорей всего. Короче говоря, стали люди к вдове приглядываться. Не специально, нет, кто ж слежкой нарочно заниматься будет – не тридцатые, поди, годы! Просто то один что-то необычное заметит, то другой… И обнаружилось, что слухи имеют под собой кой-какую реальную основу: по ночам, ближе к полуночи, к дому вдовы – да-да, именно к этому самому дому, что у тебя, Егор, за спиной – подъезжали машины с погашенными фарами. Вдова встречала таинственных гостей и уводила их к себе в дом – без приветствий, без разговоров, молча, словно у них всё уже давным-давно оговорено и решено. А после в доме начиналось невесть что… Говорят, за наглухо зашторенными чёрной материей окнами порой вспыхивал настолько яркий свет, что он пробивался сквозь ту светомаскировку – будто там, в комнатах, вели электросварочные работы. Это в полночь-то! В доме без электричества… Да и свет зачастую был не сварочный: то фиолетовый, то зелёный, то красный… Разный. И, главное, при всём том в доме – мёртвая тишина! Ни звука. – Кха-га! – надсадно закашлялся Егор, ненароком вдохнув комара, – тьфу ты, зараза… Жора, ты что, и впрямь веришь в этот бред? Ну, одинокая женщина, ну, машины и свет, подумаешь! Опытная весёлая вдова, тайный бордель с хорошей звукоизоляцией и цветомузыкой на аккумуляторах. Дело-то житейское, никакой мистики! Понапридумывали чёрти чего… Прям детский сад какой-то. – Я ещё не закончил рассказ, – Жора, закурив папиросу, мельком глянул на Егора: в наступивших сумерках глаза Жоры на миг вспыхнули тусклым багровым светом… наверное, это был отблеск папиросного огонька, что ж ещё? Однако Егору стало малость не по себе: – Ты как хочешь, а я водки выпью, – решил он. – Что-то холодно, – Егор полез в сумку. – Дело твоё, – равнодушно ответил Жора и, отвернувшись от собеседника, монотонно, без эмоций продолжил жутковатое повествование. Словно лекцию читал. – Через полгода – зимой, аккурат на Крещение, в полночь, – в доме случился пожар. Небольшой пожар, можно сказать локальный, хотя дыма было много. Очень много! Ночные посетители рванули из того дома как угорелые, бросив двери нараспашку, мигом разъехались на своих машинах кто куда и больше их не видели. Соседи, вовремя заметив неладное, кинулись тушить огонь, причём вовсе не из сострадания к «чёрной вдове», но потому, что пламя могло перекинуться на деревья, а по ним – на соседние дома. Как оказалось, пожара-то и не было: в большой комнате, посреди нарисованной мелом пентаграммы, лежал обгорелый труп вдовы. Её узнали лишь по одежде – сама женщина обуглилась до костей, но платье на ней, как ни странно, осталось целым. Да и пол под «чёрной вдовой» только слегка закоптился… В остальном же – никаких следов пожара. – Сгорела на работе, – усмехнулся Егор, заедая выпитое из пластикового стаканчика бутербродом с колбасой. – От ударного магического труда. – Именно, – угрюмо согласился Жора. – От магического… Так как родственников у «чёрной вдовы» не было, то обугленное тело забрали в некий секретный институт по исследованию всяческих паранормальных явлений… есть такой институт, есть. Следствие официально объявило произошедшее «несчастным случаем», на том дело было закрыто. А дом, после оформления садовым кооперативом соответствующих бумаг, выставили на торги. К сожалению. – Как я понял, у истории есть продолжение? – Егор украдкой зевнул и, поняв, что придётся выслушать всю историю целиком – ну не гнать же болтуна Жору взашей, ничего плохого он пока не сделал, даже вон сказку интересную рассказывает – налил водки в стаканчик. – Да, есть, – помедлив, кивнул Жора. – Летом этот дом купил майор запаса, только что вышедший на пенсию. Соседи предупредили нового владельца о том, что произошло в доме зимой, о его бывшей хозяйке, но майор лишь посмеялся над теми добрыми людьми. Не верил майор ни в мистику, ни в колдунов, ни в чёрта-дьявола. В «Устав гарнизонной службы» только верил, дурак… В общем, сделал майор в доме капитальный ремонт и стал изредка сюда наведываться, всего на день, от городской суеты отдохнуть. А в остальное время занимался бизнесом – друзья пригласили в фирму по торговле недвижимостью. Дела у майора пошли в гору: купил машину-иномарку, трёхкомнатную квартиру в престижном районе, удачно познакомился и сошёлся с одной деловой женщиной, владелицей продуктового магазина… Короче, не до сада с домом ему стало – человек ковал деньги и личное счастье. Которое измерял теми деньгами. Всё рухнуло в один день: фирму арестовали за крупные финансовые махинации и неуплату налогов. Майор удачно избежал ареста, не было на него в тот момент компрометирующих материалов, но квартиру и иномарку пришлось срочно продать, чтобы откупиться от следствия. Чтобы не рыли под него. Деловая женщина послала майора к чёрту через пару дней, когда узнала об аресте фирмы и о том, что её «любимый» нынче – никто. Бомж без квартиры, машины, связей, работы и перспектив. Для майора это стало настоящим ударом: он был уверен, что подруга любит его! Однако подруга, к сожалению, любила не майора, а деньги и подарки, которые он ей приносил… Банальная история. Увы. Озлившись на весь белый свет, майор плюнул на городскую жизнь и, вспомнив про сад с домом, уехал туда – тоску залечить, горе переболеть. И подумать, как жить дальше. Верил, что уехал на время, но, как оказалось – навсегда… Военной пенсии, пусть и небольшой, мизерной по сравнению с недавними заработками, майору вполне хватало: много ли требуется человеку на хлеб, консервы и недорогую «палёную» водку! С месяц ничего особенного не происходило – майор пил-гулял, быстро найдя себе собутыльников из местных алкоголиков; о городской жизни, о своих неприятностях он понемногу забыл… вернее, не так стали досаждать воспоминания – водка хороший лекарь от памяти. Тем более дешёвая… – Проблемы у майора начались в полнолуние, – помолчав и тяжело вздохнув, сказал Жора. – Ага, небось до глюков допился, – Егор глянул на стаканчик в руке, усмехнулся, махом выпил налитое и вгрызся в бутерброд. – Он тоже так решил поначалу, – согласился Жора. – Что все беды от водки. Что она всему виной. Что от неё галлюцинации… – Ты знаешь, что такое буйный полтергейст? – вдруг громко спросил Жора: он кинул сгоревшую папиросу в темноту, зло сплюнул и тут же торопливо зажёг новую. – А то, – с трудом прожевав твёрдую колбасу, нетрезво подтвердил Егор. – Конечно! Чебурашка. То есть Барабашка дураковалятельная. По ящику такую видел, ничего интересного. Смешное оно и постановочное. Фокусы, млин! – водка брала своё, Егору стало нескучно. – Ну да, – невнятно сказал Жора, раскуривая свежую папиросу, – именно что постановочное. Именно что фокусы. …Поначалу стала пропадать вода из умывальника, а в спальне, подозрительное дело, начали возникать из ниоткуда лужи, сами по себе. Майор ругался, протирал полы тряпкой, но на утро всё повторялось по новой. И не только на утро… Майор был уверен, что хулиганит кто-то из друзей-алкоголиков, но никого из них за тем хулиганством ни разу не застал. Обидевшись на друзей, майор больше с ними не встречался – начал пить втихую, один. Оно, как оказалось, и дешевле ему получилось… С учётом маленькой пенсии. Потом по стенам потекла ледяная вода: умывальник уже был ни при чём, столько воды ни в умывальнике, ни в самоваре не наберётся; майор попросту открывал входную дверь и вода самотёком выливалась из дома. А что не вылилось, выгонял веником. После сами собой стали возгораться вещи – старая шинель, перина, газеты… Драные тапки – и те сгорели! А раскладушка так вообще расплавилась, хорошо хоть, что не под майором, когда он спал: алюминиевые трубки растеклись по полу серебристыми лужицами… Майор выкинул алюминиевые блины из окна и немедленно о том забыл – да и какая память у алкоголика! Только иногда, когда спать ложился, искал раскладушку и, не находя, очень обижался на бывших друзей-алкоголиков. Уверен был, что они ту раскладушку украли. Чтобы сдать её в приёмный пункт металлолома, на бутылку заработать. Однажды майор вспомнил об истории с «чёрной вдовой», но верить в неё всё одно не захотел, куда как проще было найти врагов реальных, чем мистических: купил за недорого у соседа старую тульскую двустволку, к ней патроны с картечью, и всю ночь караулил у окна. Разумеется, никого не поймал, а поутру вновь выгонял ледяную воду из дома веником. Через неделю на стенах дома, в комнатах, стали появляться надписи. Разумеется ругательные, матерные, выполненные сажей. Майор прямо-таки извёлся, пытаясь найти автора тех посланий; однако ничего у него не поучилось, надписи возникали сами по себе. Майор самолично наблюдал, как невидимая рука чертит те слова – пальнул из ружья в стену пару раз для острастки, но ничего не изменилось: надписи как появлялись, так и продолжали появляться. В полночь. Обязательно. …Разумеется, никто в дачном посёлке рассказам майора о ночных происшествиях не верил, хотя и поминали бывшую «чёрную вдову» недобрым словом; очень скоро майор приобрёл неважную репутацию местного алкоголика-сумасшедшего. Русский народ быстр на диагнозы… В общем, вскоре майор запил – по сравнению с предыдущими выпивками нынешнее его состояние было промежуточным между «никаким» и «мёртвым»: страшно запил! Чтобы ни воды на полу, ни огня в комнатах, ни надписей на стенах не видеть; возможно, именно в тот момент ему пригодился бы какой толковый психиатр, или поверивший в его проблемы друг. Однако ни того, ни другого у майора не было. А был лишь буйный полтергейст и «палёная», гнусная до судорог водка. – Прям Стивен Кинг какой-то, – пробормотал Егор, наливая в стаканчик. – Тебе, Жора, рассказы ужасов писать надо, очень бы прославился! Талант, ей-ей, – и выпил, уже не закусывая, нюхнул только колбасу – есть не хотелось. – Возможно, – корректно согласился Жора, – может быть. В другой жизни… Короче говоря, майор допился до осознания своей полной никчемности. И решил покончить с собой – многие и многие после водочных заплывов находят подобное решение. Слишком многие! Но, как оказалось, сделать это было не просто… Во всяком случае здесь, в проклятом чёрной магией доме. Намыленная верёвка, надёжное российское средство с хваткой петлёй, расползлась у майора в руках, словно обработанная не мылом, а кислотой; нож погнулся прежде, чем майор ударил им себя в грудь. Ружьё дало осечку, и ещё раз осечку, и ещё… Считать осечки майор бросил после того как ствол ружья сам по себе изогнулся, завязавшись узлом. Безопасные бритвы оказались воистину безопасными – порезать ими вены можно было с тем же успехом, что и картофельными очистками. То есть никак. Стены, об которые майор бился головой, неожиданно становились мягкими, словно ватными – как в сумасшедшем доме. В палате для буйных. Два дня майор решал с собой. И ничего у него не получилось. Даже садовые ядохимикаты не помогли – да и то, какой яд в обычном меле, в который те химикаты превращались… На третий день майор бросил попытки самоубийства: вышел во двор, трезвый, совсем седой, и… – И что? – заинтересовался Егор, с неохотой откусывая от бутерброда. – Жуть какая! – Поскользнулся на ступеньках крыльца. – Жора невидимо усмехнулся в темноте, голос выдал. – Упал и сломал себе шею. Умер мгновенно. – Эх, как бывает-то, – Егор прожевал колбасу, запил съеденное водкой, – впрочем, чего хотел, то и получил. Помер, ага. Понятно. – Именно что помер, – непонятно чему развеселился Жора. – Причём своей, обычной смертью помер! Не самоубился, заметь, а погиб… Это, брат, большая разница, уж поверь. Одно дело – на себя руки наложить, и совсем другое – если вот так… на лестнице. Нечаянно. Естественным образом. – А какая, блин, разница? – Егор отхлебнул из горлышка: водка успела остыть и неприятных впечатлений уже не вызывала. Как и подсохшие бутерброды. – Есть разница, – тихо ответил Жора. – Поверь, есть. Умерший обычным случаем может обрести себя там, после… осознать себя может. А вот самоубийца – никогда. Распыляется он, что ли… ну, в общем, перестаёт существовать, навсегда. Без вариантов самоосознания и перерождения. – И причём тогда здесь вдовий полтергейст? – Егор зевнул, прикрыв бутербродом рот. – Типа, он же должен был того майора в могилу свести, а всё с точностью до наоборот получилось! Спасал он его, явно спасал! Убиться не давал. Почему? – Да потому, что два тигра в одной клетке не уживаются, – Жора раздражённо выкинул докуренную до мундштука папиросу, поискал новую в кармане рубашки, не нашёл. – Место уже занято было… Самоубийца – он же Богу противный, как и ведьма, – стал бы таким же полтергейстом. В том же доме. А к чему нынешней хозяйке да новый совладелец, вовсе оно ей не нужно… Вот и подвигла вдова майора куда прочь, на обычную смерть, – Жора хмыкнул. – Такая, понимаешь, история… А следующие владельцы этого дома тоже долго не жили: кто с ума сходил за ночь, кто заболевал головой неизлечимо, а кто умирал непонятным образом, сгорал за неделю, но не в доме, а в больнице – поверь, всякое тут бывало, для жизни крайне опасное. – Понятненько, – Егор вновь приложился к бутылке, сказал осипшим голосом: – Ну и к чему ты мне эту страшилку рассказал, а? Напугал – зачем? – Напугал? Это хорошо, – Жора косо глянул на парня, Егор невольно подался в сторону – глаза у Жоры определённо светились багровым угольным светом. Едва заметно светились. Чуть-чуть. – Я спасти тебя хочу, дурень, – вставая с лавочки, устало произнёс Жора. – День сегодня особый был… Мой и твой день рождения. Потому и поговорить с тобой смог. Отпустили меня на беседу… Не входи в дом, не входи! – Жора шагнул в густую темноту деревьев и исчез, словно растаял в ночной тени. – Эй, мужик! – неуверенно позвал Егор, – ты куда пропал? Что за дела? – но ответа не получил. Потому что некому было отвечать. Сад еле слышно шелестел листвой под тёплым ветерком; в небе во всю сияла жёлтая луна, предвещая хорошую погоду; где-то, далеко-далеко, в полный голос печально завывала автомобильная сигнализация. Обычная летняя ночь в обычном летнем саду… Егор допил водку, со злостью швырнул пустую бутылку в кусты бурьяна. – Коз-злы, – с чувством сказал он. – Подонки. Риэлторы сраные… Интересно, сколько раз они этот актёрский фокус проворачивали, а? И сколько лохов на ту историю повелось? Флуоресцентные линзы, блин, надо ж было додуматься!.. Семь процентов неустойки, ага, – высморкавшись себе под ноги, Егор встал, взял сумку: пошатываясь и негромко матерясь, он поднялся на крыльцо. Открыл дверь полученным в риэлторской конторе ключом и вошёл в дом. Дом с охотой принял его. Сразу и навсегда. Навечно.