И вот тут пришла пора удивляться по-настоящему. И даже не тому, что сама архитектура, планировка обители как-то не соответствовала устоявшемуся представлению о житии отказавшихся от мира с его соблазнами, житейски бедных, зато богатых духом людей. В конце концов, те полотна и скульптуры, какими были украшены стены, ниши и отдельные залы (комнатами, а тем паче кельями назвать их не поворачивался язык) и какие даже у человека, со здешним искусством незнакомого, невольно вызывали ощущение высокого мастерства, наверняка представляли, конечно, немалую ценность в денежном исчислении, но куда в большей степени являлись ценностью духовной и поэтому самой идее обители никак не противоречили. Однако по пути к настоятельским апартаментам пришлось миновать и помещения совершенно иного характера – судя, во всяком случае, по тем, куда удалось хотя бы мельком, проходя мимо, заглянуть одним глазком: рядом с обширной библиотекой оказывалась вовсю работающая химическая лаборатория (судя по оборудованию) по соседству с прямо-таки музейной палатой, где экспонировались образцы оружия – от стрел, копий и пращей до современного индивидуального стрелкового. Ульдемир то и дело сбивался с шага, невольно приостанавливался, глядел, вытягивая шею до предела, так что потом она еще долго и обиженно напоминала о непозволительном пренебрежении ее интересами; брат-проводник деликатно похлопывал его по плечу или по спине, напоминая таким способом о том, что отцов ждать не заставляют, тем более высокопреосвященных, и что дисциплина и распорядок в любой обители вещь не менее, а куда более серьезная, чем даже в армии, так что последующие несколько шагов приходилось почти пробегать, наверстывая упущенные секунды. Но тут опять возникало нечто – то проходили мимо уходящей вниз лестницы, и оттуда, с этого низа, долетало гудение, по насыщенности которого можно было судить о мощи издававших его моторов неизвестного назначения; то доносилось стаккато, в котором легко угадывались то длинные, то короткие очереди автоматического оружия, то внезапная волна знакомого свежего запаха невольно наводила на мысли о каком-то полевом оружии, начиная с лазерного; пожалуй (невольно пришло в голову капитану), монашеский орден, коему обитель принадлежала, относился к воинствующей церкви… И не только, тут же дополнил он себя, поскольку из очередного поперечного хода донесся знакомый звук, хотя и негромкий, но легко опознаваемый: работала полиграфия. Затем по очередной лестнице пришлось подняться на два марша наверх. Этот этаж оказался неожиданно тихим, тут уже, видимо, работали не столько руки, сколько мысль; правда, заглянуть никуда не удавалось, все двери были плотно затворены, зато возле них или прямо на них, кроме номеров, виднелись и таблички с надписями, давно и хорошо знакомыми, но здесь как-то не ожидавшимися: «Его преосвященство начальник главного штаба», «Достопочтенный о. Начальник общей разведки», «Достопочтенный о. Командующий воздушными силами», и еще, и еще – в таком же духе. Капитан невольно почесал в затылке: к такому обилию неожиданных впечатлений он, как оказалось, не был готов. Наверное, какое-то время пройдет, прежде чем все это уляжется в сознании и позволит анализировать и делать выводы.

Сейчас же такого времени совершенно не было, потому что (еще одним уровнем выше) они остановились наконец, оказавшись как бы в тупике: широкий, устланный толстым ковром коридор уперся тут в перегородившую его стену, в которой была широкая двустворчатая дверь, закрытая, разумеется, и возле нее – обычные опознающие устройства; хотя была и парочка незнакомых, но, видимо, служивших для той же цели. Камер слежения было целых три – для надежности. Видимо, на ту защиту, что Творец дарует своим служителям, тут не очень-то рассчитывали, считая полезным дополнить ее и средствами, изобретенными людьми. Но, собственно, этого и следовало ожидать, не так ли? Брат-проводник исправно отметился во всех устройствах, лишь после этого (знаком велев капитану оставаться на месте) приблизился вплотную к двери, проговорил негромко: «Во имя Сущего, милостивого и милосердного, и Шистоса и Моимеда, посланцев Его, и с благословения высокопреосвященного отца нашего…» После секундного молчания из узкой прорези фонатора донеслось ответное «Говорю тебе: войди с миром», и дверь-диафрагма, разделившись на острые лепестки, открыла проход. Проводник кивком подозвал капитана, пропустил его вперед и сам вошел следом.

Что здесь оказалось неожиданным – это свет. Такое обилие утреннего ясного, свежего, веселого света было в обширном кабинете, где целая стена, противоположная входу, не просто была прозрачной, но полушарием вырывалась из стен наружу, словно ее выпирало изнутри давление. Напоминала она больше всего (показалось Ульдемиру) фонарь бомбардировщика его детских времен – только без частых переплетов, единый, положенный набок купол. Он и впускал сюда столько света, неожиданного потому, что все коридоры, переходы, кельи и залы, какие пришлось миновать по пути сюда, окон не имели, и свет там был хотя и достаточно ярким, но искусственным, так что о существовании живой природы как-то забывалось, для нее не оставалось места. А тут она как бы распахивалась перед вошедшим и заставляла его непроизвольно изменить то направление мыслей, какое успело уже к этому мгновению определиться, на какое-то совершенно другое. Растеряться, попросту говоря. Возможно, на такой эффект и рассчитывали заказчик и строитель; если так, то своей цели они добились.

Хотя новое направление мысли вошедшего может оказаться всяким, не обязательно таким, на какое рассчитывалось. И первым, что мелькнуло в голове капитана, было: «Демонстрирует свою неуязвимость, а значит – всесилие, не боится, что по этому стеклышку кто-нибудь захочет пальнуть хотя бы примитивной ракетой. Ну-ну…» Дальше мысль не продвинулась, прерванная негромким, но исполненным уверенности и силы приглашением:

– Приблизься, гость. Садись. А тебя, сын мой, благословляю обождать в приемной.

Брат-проводник поклонился в пояс и, не поворачиваясь, отступил к двери, уже третьей по счету от коридорной диафрагмы. Вышел, и дверь за ним затворилась.

Глаза Ульдемира уже привыкли к свету, и он увидел единственное, на что только и мог сесть: в нескольких шагах впереди – мягкий табурет, пуф скорее, во всяком случае – сиденье без спинки: ну понятно, если бы какому-то недоумку и пришло в голову развалиться перед приором, откинувшись на спинку, разложив руки по подлокотникам, то у него это никак бы не получилось, волей-неволей пришлось бы сидеть прямо. Капитан сел. Впереди, шагах в четырех, виднелся обширный стол и на нем единственный предмет – уже знакомый кораблик. Справа от капитана находилось уже что-то более функциональное: компьютер со всем окружением, по облику – не обычная персоналка, но крутая штабная система, на которой можно играть во всякие игры, но предпочтительнее – не в виртуальную, а в настоящую войну, не мировую даже, а межмировую, очень серьезную, или же, скажем, рассчитывать сложнейшую, многоходовую финансовую операцию – взорвать, например, экономику какого-нибудь среднего уровня мира, учинить встряску, после которой проигравший поспешно сует голову в петлю или сигает из своего служебного агрона вниз с тысячи метров без страхующих устройств… Одним словом – система для серьезных людей стояла в этом кабинете. Множество экранов было разбросано по стенам, больших, так что на любом можно было читать текст, не выходя из-за стола; они, однако, не очень бросались в глаза, потому что перемежались художественными полотнами духовного и исторического в основном содержания; представлялось очень интересным рассмотреть их не спеша, обладая нужным временем, ну и настроением, разумеется. То есть не сейчас. Да, было тут видно много интересного, и только одно не удавалось различить хоть сколько-нибудь удовлетворительно: самого хозяина, его высокопреосвященство. И не потому, чтобы какие-то хитроумные приборы и устройства для этого применялись; просто отец приор сидел за своим столом лицом к гостю, спиною же к уже описанному пузырю; свет бил в лицо капитану, и поэтому его хозяин мог разглядеть во всех, даже и мелких подробностях. Капитан же видел единственно силуэт, об остальном можно было разве что догадываться.

Он полагал, что готов к предстоящему разговору – такому, каким капитан его представлял; вполне убедительная (на его взгляд) легенда только и ждала обнародования, чтобы в ответ получить полную защиту, а уж как ею воспользоваться – станет ясно через какое-то время, которое уйдет на акклиматизацию в новой среде. Так он считал и к этому был готов.

Однако же не он был стрелочником на дороге, на которую шестеро невольно попали, и стрелка оказалась переведенной в ином направлении, в котором разговор сразу же и покатился.

– Я рад приветствовать тебя и твоих спутников в нашей скромной обители, объединяющей людей, своей целью считающих беззаветное служение Тому, кто выше нас, – такими словами, вполне ожидаемыми, начал свою речь высокопреосвященный приор. Однако все последующее показалось Ульдемиру неожиданным, и даже весьма. – Не хочу затруднять тебя изложением причин и обстоятельств, что привели вас сюда, – так продолжил настоятель. – Хотя бы потому, что сам его святейшество предупредил меня о вашем предстоящем прибытии, и не только о прибытии, но и о той задаче, которую вам с вашими людьми предстоит решить. Так что мы вас уже ждали. Его святейшество благословил меня и всю нашу братию на оказание вам помощи и содействия, какие только могут потребоваться. Я заверяю вас, что любая мыслимая помощь, и даже немыслимая (судя по голосу, при этих последних словах приор улыбнулся), будет вам оказана.

Воистину то было нежданной новостью. Приятной. Очень приятной. Подозрительно приятной, следовало бы сказать. Какое-то благоприятное стечение случайностей? Что же – надо использовать его до предела. Мы уже в игре, и пока что нам везет, значит, главное – выйти из нее перед тем мгновением, когда удача захочет отвернуться…

И в самом деле. Его святейшество – а судя по этому сану, он мог быть только главою всей альмезотской церкви – заблаговременно знал о предстоящем прибытии экипажа, и не только знал, но и предписал оказывать ему всяческое содействие. Как мог он узнать? Единственным разумным ответом было: ему сообщила Ферма. Следовательно, он если и не представлял в этом мире ни Фермера, ни Мастера, то, во всяком случае, был лицом, достаточно доверенным. Но почему в таком случае Ульдемиру не было об этом сказано ни полслова? Почему местом встречи не была сразу же назначена эта самая обитель, где они оказались благодаря случайности? А если Ферма тут ни при чем, то кто же?