Двадцать второго февраля Филипп отвозил святую воду несчастному дофину и впервые услышал уличные оскорбления толпы. На следующий день ему пришлось сопровождать траурный кортеж, перевозивший два гроба из Версаля в базилику Сен-Дени, усыпальницу французских королей. Кортеж, выехавший из дворца в шесть часов вечера, добрался до ворот Парижа только к двум часам утра. Впереди шести траурных карет, каждая из которых была запряжена восьмеркой лошадей, ехали шестьдесят мушкетеров в сером, шестьдесят мушкетеров в черном, две роты жандармов и легкой кавалерии. Горящие факелы бросали зловещие отблески на их шпаги, плащи, доспехи, плюмажи. Рядами по три человека проходили королевские пажи. Герцог д’Омон нес корону дофина, маркиз де Данже — корону его супруги, маркиз де Сувре — орден Святого Духа. Четыре священника на лошадях поддерживали шнуры траурного балдахина.

Народ, молчаливый и сосредоточенный, сразу заволновался, когда показалась карета с гербом Орлеанского дома. На нее показывали пальцами, громко свистели, в толпе выкрикивали проклятия и оскорбления. Недалеко от Пале-Рояль обезумевшая толпа попыталась прорвать оцепление и растерзать дядю-отравителя. Лошади встали на дыбы, страшно закричали женщины. Если бы еще накануне не были предусмотрены строжайшие меры безопасности, принцу не удалось бы спастись.

Теперь Филипп мог не сомневаться, что французы считали его отравителем. Это было страшным ударом для человека, которого близкие не раз упрекали за излишнюю чувствительность. Абсурдность подобного обвинения только увеличивала его ужас. Герцог Орлеанский любил своих племянников и многого ждал от их восшествия на престол. Если бы он в самом деле вынашивал преступные замыслы, ему было бы гораздо выгоднее отделаться от недоброжелательного монарха.

Доведенный до крайности переполнявшими его возмущением и безысходностью, Филипп отправляется к королю и требует справедливости: он хочет, чтобы его немедленно заключили в Бастилию и держали там до открытого процесса, на котором будет доказана его невиновность. По счастью, у Людовика XIV хватило хладнокровия отказаться. По словам Мадам, «король говорил с Филиппом ласково и заверил его, что не прислушивается к сплетням». По словам Сен-Симона, «король был очень сдержан, серьезен и холоден». Но герцог Орлеанский настаивает, умоляет, чтобы если не он, то Гумберт был доставлен в государственную тюрьму и допрошен.

Относительно последней просьбы король уступает, но, узнав об этом, честный хирург Марешаль осмеливается в тот же вечер пожурить своего господина:

«Чего вы хотите, сир? Чтобы все узнали о позорных подозрениях против вашего ближайшего родственника? Зачем? Вы можете не обнаружить никаких доказательств и опозоритесь сами!»

Гумберту было приказано только никуда не отлучаться.

А через несколько дней два сына дофина заболели той же самой таинственной болезнью, что привело в отчаяние не только Версаль, но и весь Париж. Врачи не отходили от маленького герцога Бретанского, пускали ему кровь и давали рвотное до тех пор, пока 7 марта ребенок не умер.

Герцога Анжуйского, которому в ту пору было два года, ждала та же участь, если бы его гувернантка, мадам де Вантадур, не вырвала ребенка из когтей ученых мужей и не начала давать ему средство от яда, по счастью, несовместимое с другими медицинскими процедурами. Ребенок выздоровел, но был настолько слаб, что никто не сомневался: герцог Анжуйский скоро последует за своими родителями и братом.

Теперь уже злые языки не стеснялись: герцог Орлеанский хочет уничтожить всю королевскую семью, чтобы расчистить себе дорогу к трону! Мадам д’Юрсин из Мадрида подлила масла в огонь: она приказала арестовать в Пуату монаха, готовившего убийство короля Испании, и Филипп, по всей видимости, был виновен в этом новом злодеянии.

Получая удар за ударом, несчастный все же пытается не поддаваться. И понемногу шквал оскорблений сменяется полумолчанием, еще более невыносимым. Полный остракизм низводит принца до положения парии. Если он присоединялся к какой-нибудь компании, разговор тут же затихал; если направлялся к какой-нибудь группе, люди, завидев его, тут же расходились в разные стороны. Смелые открыто высказывали свое неудовольствие, трусы поспешно шарахались в сторону, как от прокаженного; женщины не скрывали своего негодования и презрения. Внук Людовика XIII, герой Турина, Лериды и Тортосы, не мог теперь найти в Версале партнера для игры в ландскнехт или просто собеседника.

Он был обязан оставаться при дворе, но у него не было сил бороться с оскорблениями, которые ему приходилось ежедневно молча проглатывать. Следует признать к чести Сен-Симона — который часто проявлял мелочность и суетность, — что он с презрением отнесся к общественному мнению и был единственным, кто поддерживал со своим старым другом нормальные отношения.

Но во Франции все быстро успокаиваются, все быстро забывается, особенно скандал. Однако герцог Менский, рассчитывавший извлечь много выгоды из несчастья своего шурина и затаивший на него злобу после неудавшегося брака с мадемуазель Шартрской, умело, с дьявольской хитростью, постоянно раздувал в Париже, в Версале, в провинциях, даже за границей позорящие Филиппа слухи. И в глазах общественного мнения герцог Орлеанский, любовник собственной дочери и отравитель, становится новым Цезарем Борджиа, новым Ричардом III.

От этой ужасной раны Филипп никогда не оправится. Отвергнутый людьми своего круга, он все больше и больше времени проводит в сомнительном обществе, собирающемся в Пале-Рояль, все чаще устраивает дебоши, принимает участие в попойках, шокирует всех полным презрением к нормам морали, традициям, к добру и злу.

Любой другой на его месте озлобился или взбунтовался бы. Филипп же предпочитает бросать вызов своим лицемерным палачам. И не боясь ханжей, он спокойно заходит в покои своей дочери.