То новое, что появилось сегодня в лингвистической проблематике и начинает шатать краеугольные камни традиционного языкознания, можно продемонстрировать на элементарных, но, к сожалению, многословных примерах. Решимся на один. Допустим, что нам даны две последовательности грамматически безупречных предложений;

1. Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались вдали с синевой леса, и виден был только ленивый полет птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни. Лес громоздился террасами, уходя вдали все выше и выше, и казалось, что у этого страшного зеленого чудовища нет конца (Чехов. Встреча).

2. Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Тот, кто утром кофе пьет, никогда не устает. Оба ученых завершили определенные этапы своих исследований в области физики элементарных частиц. Грамматический строй языка изменяется еще более медленно, чем его основной словарный фонд. Сбоку телеги на перекладине висел двадцатифунтовый колокол. Вчера утром "Гемма" вышла в свой первый рейс в Баренцево море.

Существует ли на формальном уровне, без обращения к смыслу, возможность различить, какая из этих двух последовательностей принадлежит к языку, несет формальную печать такой принадлежности, а какая лишь маскируется под язык, не имея к нему отношения? На неформальном уровне все просто, любой интуитивно чувствует, что вторая последовательность - бессвязный набор фраз, который годится разве что для театра абсурда, где как раз и используют подобный квазиязык грамматических упражнений в учебниках иностранного языка. Но с точки зрения научного формализма интуиция здесь совершает запрещенную операцию выхода за рамки хотя и не высказанных, но жестких условий. Если, например, нам в духе задач на "черный ящик" предлагают определить по движению элеронов, ведет ли лайнер летчик или автопилот, то любая, хотя и не запрещенная специально, попытка заглянуть в кабину летчиков будет рассматриваться как нарушение правил научной игры, и нам волей-неволей придется признать, что, судя по движению элеронов, летчик и автопилот неразличимы, в функциональном отношении одно и то же. По тем же причинам, если строго придерживаться правил традиционной лингвистической игры, тексты 1 и 2 с равным правом могут претендовать на принадлежность к языку. Если язык изучается научными методами и высшей единицей его служит предложение, оба текста заведомо принадлежат к языку и вскрыть их различие невозможно.

Открытием современной лингвистики, от которого она, кстати говоря, старается всячески увернуться, является тот факт что задачи типа предложенной разрешимы: можно, оставаясь на формальном уровне, различить, какая из двух последовательностей принадлежит языку, но формализм этот будет принципиально иной "ненаучной" природы. И чем "многословнее" последовательность, чем больше в ней предложений, тем более четко проступает печать формальной принадлежности к языку или к бессмыслице. Ципф (1), который первым обнаружил отнесенные не к слову или предложению, а к связному тексту характеристики, начал с анализа "Улисса" Джойса, текст которого содержит 260 430 словоформ (словарь - 29 899).

После Ципфа, исследования которого касались главным образом ранговых распределений частот словоупотребления в связных текстах (закон Ципфа), была открыта и группа других свойств - "глубина памяти" (Ингве), квоты участия левого в правом ("цитирование"), шаговое смещение смысловых единиц к определенности (падение энтропии), структуры конечной определенности, но текст как высшая единица языка, имеющая свой особый формализм, далек еще от признания. "Текст - природа лингвиста" - одно из самых популярных среди языковедов изречений, но осознания того, что "природа" эта сотворена человеком по особым правилам, пока не видно. Хоккет, например, в третьем из семи постулатов пишет: "Мы вполне можем ограничить внимание отрезками конечной длины, которые называют предложениями" (2, р. 221). Интересно, согласится ли с ним его "слушающий", если он услышит "отрезки конечной длины" вроде нашей последовательности 2?

Посмотрим, как все это произошло и что могут означать новые свойства языка.

Современная "точная" лингвистика любит начинать свое летосчисление с Соссюра, с его "коперниковского переворота" в языкознании. Смысл переворота заключался в четком различении языка и речи по системному признаку. "Надо с самого начала встать на почву "языка" и его считать нормой для всех прочих проявлений речевой деятельности... По нашему мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык - только определенная часть, правда важнейшая, речевой деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой - совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики, физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего единого" (3, с. 324).

Язык, таким образом, рассматривается как устойчивое в неустойчивом и многообразном (речевая деятельность), как норма и связь этого неустойчивого. "Язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку" (там же, с. 332), что и приводит к взгляду на словарь и грамматику как на содержательные и сведенные в систему нормативов устойчивые моменты речи. "Возможность фиксировать относящиеся к языку явления и приводит к тому, что верным его изображением могут служить словарь и грамматика, ибо язык есть склад акустических образов, а письмо - осязаемая их форма" (там же, с. 327).

Вся область применений языка (речевая деятельность), для которой Ельмслев использует термин "узус", предстает как приспособление возможностей системы к условиям и потребностям момента, как манифестация (собственно речь - parole), как обмен в принципе неизменными и всеми одинаково воспринимаемыми акустическими (или осязаемыми) образами - содержательными компонентами единой системы. "Избегая бесплодных определений слов, мы прежде всего различили внутри общего феномена, каким является речевая деятельность (langage), два факта: язык (langue) и речь (parole). Язык для нас - это речевая деятельность минус сама речь. Он есть совокупность лингвистических навыков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть ими понятым" (там же, с. 341).

Эта мысль Соссюра о языке - упорядоченной системе средств взаимопонимания, и о речи - конкретном использовании этих средств в актах обмена в "говорящей массе", стала, по существу, "началом" современной лингвистики. В статье 1942 года "Язык и речь" Ельмслев, развивая в этой части Соссюра, усиливает именно этот момент замкнутости речевой деятельности (узуса) на язык-систему (схему): "Реализация схемы обязательно является узусом: коллективным и индивидуальным. Мы не знаем, как возможно с этой точки зрения сохранить и отдельно исследовать различие между социальным и индивидуальным. Речь в целом может рассматриваться как факт языка, акт речи - как факт индивидуального узуса; бесполезно рассматривать их иначе. Могут возразить, что при таком подходе смазывается свободный и непроизвольный характер акта, а также его творческая роль. Но это не так: ведь узус - это множество возможностей, из которых в момент акта речи совершается свободный выбор. Описывая узус, надо всегда учитывать пределы, в которых допускаются колебания и отклонения; если эти пределы зафиксированы точно, в актах речи не имеет места выход за них. Если это произойдет, описание узуса надо перестроить. Таким образом, из определения следует, что в акте речи не может содержаться ничего, что не было бы предусмотрено узусом" (4, с. 65).