«Потные могучие спины склоняются – к печи, к печи, к печи. Мечи, бабка, калачи. Раздрай, Воскресение, свежие куличики, верба по всем палисадам. Мужики в хромовых сапогах валят и валят к церкве, вороны ищут в синем небе поживы, и гармоника надрывается так яростно, так протяжно…»
Потные могучие спины склоняются — к печи, к печи, к печи. Мечи, бабка, калачи. Раздрай, Воскресение, свежие куличики, верба по всем палисадам. Мужики в хромовых сапогах валят и валят к церкве, вороны ищут в синем небе поживы, и гармоника надрывается так яростно, так протяжно.
— А скоро ли Масленица?
— Дак Масленица, чай, прошла уже, Пасха на дворе.
— А что же это вы, хозяйка, печете?
— Все пекут, и я пеку.
Дым из трубы, понятно, коромыслом. На заводах не то. Там на широкую ногу все, новое, промышленное — и вместо ухватов какие-то новые конвейеры, говорят, и печи — не печи, а брюха адовы. И вместо бабки в цветастом платке или мокрогубой, простоволосой трудится рабочий-молодец с широкой спиной, с лопатками-крыльями, он тесто в печь так и кидает, так и мечет яростно — небось мнится ему, что не каравай кидает в печь, а хозяина-эксплуататора. А хозяин сидит наверху за высокой конторкой, на счетах прибыли подсчитывает: щелк, щелк. У печи, опять же, батюшка длиннорясый, сивая борода вперед торчит, от жара едва не опаляется. В руке — кропило, рядом — ведерко со святой водой. Вода парит. Кому же как не ему благословить православное воинство? А воинство из печи выскакивает, свежее, румяное, сразу там же и в колонну строится. С соседнего суконного завода им и обмундирование поставляют, даром что суконщик — тварь, шельма — ворует много и обмундирование-то все гнилое. Священник махнет кропилом, склонят новоиспеченные воители круглые головы. Прослушают молебен и крест облобызают. Потом все так же, строем, из завода пойдут, и непременно впереди кто-нибудь песню затянет, потому как за Святую Русь без песни воевать идти — последнее дело. По бокам дороги горожаночки юбками — шурх-шурх, глазки щурят, смеются, вербные ветки солдатам бросают. Запевале больше всех достается. На обочине мокрый дотлевает снег, на нем лошадиный навоз и галки. А на вокзале уже и поезд ждет, теплушки деревянные, паровоз испускает пары — чух-чух. Грузятся солдаты по теплушкам, и поволочет их махина стальная на фронт, на войну с немцем-басурманином.
Молодка, которая самую пушистую ветку запевале кинула, вздохнет:
— А как же они там, касатики? Вдруг убьют до смерти.
— Не боись, баба, — щерится мужичок в ловком сюртучке, сразу видно — приказчик, и не из последних. — Убьют — так новых напечем, долгое ли дело?
Молодка смущенно опускает глаза, а приказчик торжествующе блестит золотым зубом, берет бабу под локоток и ведет за амбары. Там суетятся галки, выклевывают что-то из едва пробившейся травки скворцы, и журчит, и струится, и пахнет свежим и влажным. Оно и понятно: весна.
Под Рясницей четвертую неделю шли дожди. Как зарядили, так и не прерывались, размывая окопы в грязь, пуская по перекрытиям блиндажей глиняные и песчаные реки. Раньше или позже эти реки начинали стекать внутрь, мутным и унылым водопадом затапливая землянки, размывая чернила на картах, примешиваясь к чаю, к кофе и к офицерскому табаку. Наиболее удачливые захватили местечки потеплее в деревенских хатах, а те, кто промедлил, мерзли в поле и кляли дождь, начальство и ленивых интендантов.
— Что-то будет, — многозначительно покачивал круглой головой Леська Лось.
Дослужившись до капрала, был он пожалован именной трубкой. Трубкой с янтарным чубуком, трубкой из хорошего ясеня, да не кто-то пожаловал, а его высочество кронпринц Задунайско-Елисейский, собственной персоной, с пожатием руки, поцелуем в уста и торжественным хмыком. Подусники кронпринца и прекрасные бакенбарды, от которых трепетали сердца мелкопоместных панночек в рясницком замке, благоухали канифолью и ладаном.
— Атака будет, — ответил Йозек Затуньский.
Йозек в мирной жизни был портным и изрядным жуликом, но солдатом оказался справным. Главное, сапоги у него всегда были целы и шинель не прохудилась, а чего еще желать на фронте? В свободное время, а в последние четыре недели, когда наступление, захлебнувшись, еще не решило — стать ли ему отступлением, — все время было свободным, Йозек то и дело скусывая нитку, штопая шинельки товарищей по взводу. За то благодарили его табаком и выпивкой и, конечно, добрым словом, которое приятно и кошке, и силезцу, и австрияку.
— Это вряд ли, — мотал башкой Лесь. — Русские-то почище нас в грязище завязли, У нас хоть за плечами деревня, а у них что? Поле и река, а река небось им окопы уже подтопила.
— Значит, мы наступать будем, — упрямо твердил Йозька, соскучившийся за шитьем.
— Да куда наступать? Сказано же тебе, башка дурья, — река разлилась. Мост снесло, что ж ты — по воде, аки Езус Кристе, в наступление пойдешь? Нет уж, посидим мы тут, пока солнце не проглянет.
В хату вошел молодой Камышка, обтоптал о порог налипшую на сапоги грязь.
— Ну? — подался вперед Йозька.
— Баранки гну. Начальство пьет, в замке не продохнуть. Говорят, панночку подпоили и венчать взялись.
— Да с кем же венчать?
— Вот и я думаю — с кем? Кабы не с полковником нашим. Они там в штабе все такие шутники, от шуток их потом три недели затылок трещит.
Лось пожал плечами и закусил плотнее мундштук. Ему, обласканному самим кронпринцем, шутки начальства странными не казались. Шутят — значит, и хорошо, значит, и должно.