Это уже чересчур. Такое ощущение, что он болен гораздо серьезнее, чем я думал. И почему он голый? Это же нелепо. Может, тоже умирает? Все его тело поросло седыми волосами.

Мы жмем друг другу руки. От отрастил бороду, аккуратную и седую.

Я сажусь в полутьме на краешек кровати, в ногах.

Какое-то время что-то неуверенно говорю.

Спрашиваю про воспаление. У него распухшая, бесцветная нога.

Она просто гигантских размеров.

Мне уже не хочется задавать Стюарту вопросы, которые я собирался задать, — те, что я записал на бумажку час назад, в машине на автостоянке под рок 80-х по радио. Я заставляю себя начать; запинаясь, объясняю, почему мне хотелось повидать Стюарта, узнать у него пару вещей…

Первые слова Стюарта:

— Знаешь, я не уверен, что смогу просветить тебя насчет души твоего отца.

Он говорит спокойно и ровно. Его руки покоятся на туловище, они потонули в охряном свете; в остальных частях палаты темно.

Вот так и надо умирать. Это драматично, это как положено — вечером и именно при таком освещении. Отец выбрал гораздо более нелепый вариант — в одиночестве, средь бела дня.

Он снова упал, на этот раз — в душе.

Стал звать Бет. Та побежала к нему и перетащила его на кровать. Вызвали «скорую». Мы думали, его продержат там неделю, пока он восстановит силы, и ничего особенного не произойдет. Всего за несколько месяцев до того ему поставили диагноз. Через неделю разрешили посещения; позвонил врач, сказал, что дела идут скверно и это может случиться в любой момент.

Мать усмехнулась. Они с Бет зашли.

Какое-то время они просидели в палате, в дыму.

— Заходите попозже, — сказал он. — Я хочу поспать.

Мы поехали домой.

— Да не умрет он сегодня, — сказала мать, удивленная всеобщей тревогой. — Ни сегодня он не умрет, ни завтра, ни на следующей неделе. Его ведь только что положили.

Он умер через час.

— Он был самый лучший водитель из моих знакомых, — говорит Стюарт. — Как он просачивался из одного ряда в другой; «просочиться» — это было его словечко… «Смотри, сейчас просочусь в тот ряд…» — говорил он. Невероятно. Он менял полосы, объезжал по обочине…

Я рассказываю Стюарту, как он, купив «ниссан-280», единственную новую машину в своей жизни, первым же делом приспособил ее под себя. Пепельницу укрепил на дверце, а ремни безопасности обрезал. Мы все знали, что он не великий поклонник ремней безопасности — он считал, что те попирают его гражданские права и абсолютно неконституционны. Странно было, что он срезал ремень не только у водительского, но и у пассажирского сиденья.

Дверь открывается. Заходит миссис Стюарт.

— Ой, ты все-таки пришел.

Я смотрю на нее. Пожимаю плечами.

— Я вас оставлю вдвоем на несколько минут.

Она уходит.

Звонит телефон. Стюарт снимает трубку.

— О, привет. Можно я тебе перезвоню?

Ему приносят ужин. Он предлагает мне бутерброд с сыром.

— Нет, спасибо.

— А суп?

— Спасибо, нет.

Я спрашиваю Стюарта, считает ли он, что отцу перед смертью было одиноко.

Звонит телефон. Какое-то время он разговаривает. А повесив трубку, не возвращается к моему вопросу, и я не переспрашиваю.

Возвращается миссис Стюарт, и несколько минут мы разговариваем все вместе. Потом я ухожу. На парковке некоторое время разговариваю со своим диктофоном, потому что уже начал забывать многое из того, что рассказал мне Стюарт.

Утром мы с Грантом и Эриком завтракаем в ресторанчике, смотрим на проходящих людей в джинсах и кожаных куртках — зимой в Чикаго так и положено.

— И что ты делал вчера? — спрашивает Грант.

— Да так, — говорю я. — Съездил домой, покатался немного.

Я вспоминаю, что видел его маму. Мама Гранта каждый день проходит несколько миль по Вестерн-авеню. Я проехал мимо.

— Поздоровался?

— He-а. Я понял, что это она, когда уже было поздно.

— Ой как обидно.

— Да, обидно.

— А что сегодня будешь делать?

— Наверное, снова туда поеду.

— Зачем?

— Не знаю. Так. Может, в школу заеду.

Грант секунду смотрит на меня. Может, он знает.

— Ну что ж, передавай привет школе Лэйк-Фореста.

Мистера Якабино, владельца похоронного бюро, нет на месте. Есть человек, который помладше меня; его светлые выпученные глаза прикрыты очками. Его зовут Чад. Я захожу, отряхиваю снег с ботинок. Объясняю: я ищу документы, собираю их, а мои родители прошли через их бюро, и мне нужны любые бумаги, которые у них могут найтись.

— Давайте-ка я позвоню, — говорит он.

Он исчезает, чтобы позвонить домой мистеру Якабино, и оставляет меня наедине с выставкой гробов. В комнате их примерно одиннадцать, у каждого — свое название в соответствии со стилем и предполагаемой ценностью. Поскольку наш город иногда выглядит таким, каков он и есть на самом деле, эти гробы экстравагантны, один изысканнее и красочнее другого. Есть гроб, который называется «Посланник». Другой словно сделан из стали. Некоторые названия я записываю в блокнот, который потом потеряю. Меня не будут хоронить, уверяю я себя. Я просто исчезну. Или к тому времени, когда я умру, появятся устройства, использующие передовую лазерную и оптоволоконную технику — они будут аннигилировать человеческие тела сразу после смерти, но при этом не будут их сжигать. Человек умирает, через некоторое время приходят операторы устройства, собирают машинку — она будет портативной — нажимают несколько кнопок, и тело постепенно испаряется. Не будет никаких погребений, никто не будет носить тела, рассматривать их, бальзамировать, выкапывать дыры в земле, сооружать для них роскошные ящики, ящики повышенной прочности, ящики с двойной обшивкой…