Грустная.

Я знаю, как она действует на окружающих. Я отдаю ее вам, а вы даете мне площадку. Дайте мне площадку. Мир у меня в долгу.

Послушайте, я…

Я вам больше скажу. У меня в запасе еще очень много историй. Я могу рассказать вам про их парики, могу рассказать один случай, когда однажды в общей комнате — это было той самой осенью — так вот, они оба одновременно сняли парики, это было в общей комнате, они ведь знали, что я испугаюсь, у них головы были в каких-то пятнах, а волосы походили на клочки ваты, и они хохотали, хохотали, и глаза у них блестели, — и еще я могу рассказать, как он падал. Я могу воспроизвести их последние вздохи, последние слова. У меня очень много в запасе. У моих историй такая богатая символика. Послушали бы вы наши разговоры, мои с Тофом, знали б вы, о чем мы говорим. Они чудесные, просто потрясающие, никакой сценарий с ними не сравнится. Мы говорим о смерти и о боге, и мне ему нечего ответить, я ничего не могу сделать, чтобы он заснул, у меня нет для него добрых сказок. Позвольте мне поделиться. Я могу рассказывать по-разному, как захотите — могу смешно, а могу сентиментально, или спокойно, бесстрастно — как угодно. Выбирайте. Могу рассказывать грустно, могу с воодушевлением, могу с яростью. Там есть что угодно, все эмоции одновременно, так что все зависит от вас — что вы предпочтете. Дайте мне что-нибудь. Мера за меру. Я обещаю, что буду хорошим. Я буду печален и полон надежд. Я буду проводником. Бьющимся сердцем. Поймите это, прошу вас! Я — общий знаменатель 47 миллионов человек! Я — безупречный сплав! Я порождение и гармонии, и хаоса. Я видел все, и я ничего не видел. Мне двадцать четыре, но чувствую себя так, словно мне десять тысяч лет. Молодость дает мне силы, я юн, незашорен и полон надежд, и при этом безнадежно привязан к прошлому и будущему через своего прекрасного брата, который для меня часть и того, и другого. Неужели вы не понимаете, насколько мы уникальны? Неужели не понимаете, что мы предназначены для другого, чего-то большего. Все, что случилось с нами, было не просто так, уверяю вас, в этом нет смысла, смысл появляется, только если предположить, что мы страдали ради чего-то. Дайте то, что нам причитается. Во мне клокочут надежды целого поколения, эти надежды волной поднимаются во мне, они готовы разорвать на части мое отвердевшее сердце! Ну как вы этого не понимаете? Я жалкий и чудовищный одновременно, я знаю, во всем виноват я сам, я знаю, мои родители ни при чем, я сам во всем виноват, но при этом я продукт своей среды, я репрезентативен, меня надо на выставку, чтобы я служил другим предостережением и источником вдохновения. Неужели вы не понимаете, что я такое? Я в одно и то же время а) мученик и моралист и б) аморальная всеядная скотина, рожденная вакуумом жизни в предместье+бездельем+телевидением +католицизмом+алкоголизмом+насилием; я мудак в поношенном вельвете, прокаженный, который мажется мега-гелем «Л’Ореаль» для жирной кожи. У меня нет корней, я оторван от любой почвы, я сирота, воспитывающий сироту и мечтающий уничтожить все, что есть, и заменить на то, что сделал я сам. У меня нет никого, кроме моих друзей и крохотных остатков семьи. Мне нужно общение, мне нужна обратная связь, мне нужна любовь, отношения, при которых что-то даешь другому, а что-то берешь от него, — если меня будут любить, я готов истечь кровью. Дайте мне попробовать. Дайте мне шанс доказать. Я вырву на себе волосы, сдеру с себя кожу и буду стоять перед вами, слабый, трясущийся. Я вскрою себе вену, артерию. Переступите через меня, если посмеете! Я скоро умру. Я, скорее всего, уже болен СПИДом. Или раком. Со мной случится что-то плохое, я это знаю, и знаю потому, что уже много раз видел, как это бывает. Меня застрелят в лифте, я утону в сливном отверстии, я захлебнусь, и поэтому свое послание я должен отправить миру прямо сейчас, у меня только на это и хватит времени — я понимаю, что это звучит смешно, ведь я кажусь таким молодым, здоровым, сильным, но случиться может все что угодно, я понимаю, что вы, скорее всего, со мной не согласитесь, но со мной и с теми, кто рядом, может случиться все что угодно, именно так и будет, вот увидите, поэтому я и цепляюсь, пока еще можно, потому что я в любую минуту могу исчезнуть, Лора, мать, отец, господи… Умоляю, ну позвольте же мне донести все это до миллионов людей. Позвольте мне стать решеткой. Центром решетки. Позвольте мне стать проводником. Вокруг множество сердец, а мое сердце — оно ведь такое сильное, и если есть на свете — а они есть! — капилляры, по которым кровь течет к миллионам, то, значит, мы все составляем единое тело, а я… О я хочу быть тем сердцем, из которого кровь перекачивается ко всем, кровь — это моя стихия, мне очень тепло в крови, я могу в ней плавать, ну дайте же мне стать огромным сердцем, которое перекачивает кровь для людей! Я хочу…

И это вас исцелит?

Да! Да! Да! Да!

VII

Ну и нахуй. Дурацкое шоу.

Я узнаю об этом по телефону от Лоры Фолджер. Я не прошел. Она сказала, что не хватило совсем чуть-чуть, я им очень понравился, у меня была очень трогательная история (она ведь и правда трогательная, правда!), но все-таки она была одна из нескольких сотен, и я был одним из многих, а немало таких, кто еще младше меня и несет такой же крест, волочит на себе такой же груз, а были и те, чья история оказалась еще трогательнее, да к тому же они могли взять только одного белого парня из пригорода, и вот они выбрали, и это оказался не я. Мою стартовую площадку, мою ракету-носитель увел у меня некто по имени Джадд.

— Джадд? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она.

— Джадд? — спрашиваю я.

— Да. Художник-карикатурист.

Ну и нахуй. Все к лучшему. Просто невероятное облегчение. Ничего хорошего не вышло б. Не вышло бы ничего хорошего? Нет, не вышло бы ничего хорошего. Шоу идиотское, смотреть его почти невозможно, оно делает людей неприятными, убогими и двумерными. Нахуй. Вот пусть художник-карикатурист и превращается в карикатуру. А я перебьюсь. Перебьемся без «Реального мира», без каких-то там подмостков, без участия в телевизионном шоу с колоссальной аудиторией во всем мире и огромной возможностью влиять на души и умы молодых и впечатлительных. Нет-нет. Двинемся дальше, наперекор всему, всего лишь с этими примитивными орудиями и собственными слабыми руками. Сдвинем эту махину с места сами, без топлива. Если придется, поедет на пару. На том, что идет от нас. Как получится.

Проходит несколько недель, и к нам по почте приходит толстый конверт от этого Джадда. Джадда Уиника. Там рисунки с десятками маленьких человечков с забавными рожицами и в смешных позах. Почему-то он хочет получить у нас работу и поэтому прислал пятьсот, не меньше, картинок-комиксов; ощущение такое, что это полный комплект ежедневной серии, которую он рисовал все годы учебы в колледже.

Его рисунки — про компанию молодых людей (главная героиня — лесбиянка; кстати, яркая примета 90-х), живущих в каком-то кирпичном доме; они сделаны добротно, очень традиционно и качественно. Но нам они не подходят. За тот месяц, что прошел после выхода первого номера, журнал «Мощчь» превратился во что-то другое. У нас уже гораздо меньше энтузиазма, и работа над вторым номером делается скорее по обязанности, чем по вдохновению. И ведь меньше всего нам — по крайней мере, мне — хотелось, чтобы наше дело стало работой. Неизбежная и жестокая ирония судьбы: мы кричали, назойливо твердили, что наши представления о том, как надо жить и работать, ничто не сможет поколебать, — и вот сами стали рабами расписания, обязательств перед рекламодателями и инвесторами, начали отсиживать на работе положенное время… Конечно, мы по-прежнему хотим изменить судьбу своего поколения и всего мира; мы все еще до какой-то степени верим, что полетим в космос, но все же, все же… Горизонт сузился, ножи заточены. Теперь у нас появились мишени, мы стали делить людей на хороших и плохих, на друзей и врагов — тех, кто нам мешает.

Мы освоили новую, самоубийственную модель поведения: практически мгновенно наша точка зрения может поменяться на противоположную. Каким бы ни было распространенное мнение по любому вопросу (особенно если оно совпадает с нашим), мы рефлекторно ему сопротивляемся. Мы меняем свое отношение к Уэнди Копп — молодой энтузиастке, воспетой нами в первом номере, — и к ее организации «Учи ради Америки». Если сначала мы прославляли ее сметку и прекрасную цель ее организации — на два года привлекать молодых, увлеченных, грамотных учителей в обездоленные школы, — то теперь, в гвозде второго номера, статье на 6000 слов, мы клеймим эту некоммерческую организацию за то, что проблемы городских кварталов, касающиеся главным образом негритянской молодежи, они решают методами, годными для того слоя, к которому принадлежат они сами, университетские выпускники и представители обеспеченной части среднего класса. «Патерналистское снисхождение», — говорим мы. «Невинная самовлюбленность», — вздыхаем мы. «Благородство обязывает», — издеваемся мы. Мы цитируем профессора, который резюмирует: «Анализ “Учи ради Америки” может больше сказать нам об идеологических и даже психологических запросах современного среднего класса — белых и представителей этнических меньшинств, — чем о низшем классе, для которого этот проект предназначался».

Бабах!

А поскольку широкая публика не верит в то, что мы избранные, не верит, что мы выражаем тревоги и упования всего человечества, говорим от имени всех людей и творим историю, мы пытаемся понять, во что они вообще поверят. Во втором номере журнала мы помещаем юбилейный материал «Первые полвека» и в доказательство публикуем коллаж из двадцати с чем-то обложек старых номеров. Октябрь 1964 года: «“Битлз” — красные!». Ноябрь 1948 года: «Смерть:

Потаенный убийца»[124]. Номер открывается статьей, написанной примерно через месяц после смерти Курта Кобейна — смерти, которая задела нас всех:

Трудно поверить, что тебя не стало. Я до сих пор просыпаюсь и не верю. Тебя больше нет. Каждое утро я встаю и решаю: то ли мне прожить этот день, то ли сделать так, чтобы он просто смылся с меня. Я хожу молча, в апатии, мыкаюсь, как выходец с того света. Кажется, что меня вытащили из собственного тела. Я стал недочеловеком. Тебя больше нет.

Это было ясно всем с самого начала: ты не такой, как все. В тебе было что-то большее. Мистическое сияние, странная, непривычная красота. Но почему-то мне кажется, что я знал тебя всю жизнь. Может, это и так. Может ли такое быть?

Я всегда в тебя верил. И я верю, что ты всегда верил в меня. Ты говорил со мной, обо мне и для меня. Иногда, в самые трудные времена, ты светил, как путеводный маяк. Ты был скалой. Ты был настоящим! Ты был моим идолом. Я хотел быть тобой.

Кто-то говорил, что ты запутался, что ты плохой пример для подражания. Кто-то говорил, что тебя испортила слава и ты не смог с ней совладать. Говорили, что твой стиль скандален, а поведение — безнравственно. Все это правда. Ты был человеком жестким, непростым, с тобой было трудно иметь дело. Ты был безрассуден. Ты был одиночкой. А порой ты вызывал во мне дикую ярость. Но только потому, что я любил тебя и, несмотря ни на что, всегда в тебя верил. А потом случилось это. И тут нет твоей вины. Это наша вина. Моя вина.