Или он все-таки их уже проглотил?

— Ты что, наглотался? — После езды и беготни по лестнице я взвинчен. — Ты их уже сожрал, да? Еб твою мать, если да, хуесос ебаный.

У него на столе таблетки лежат без упаковки, рассыпаны по скатерти из батика. Я показываю пальцем на россыпь таблеток — они лежат, как на выставке, как леденцы в стеклянной вазе.

— Это что такое, — спрашиваю я, показывая на кучку. — Это что за дрянь?

Он пожимает плечами.

Я обвожу взглядом комнату. Я теперь как полицейский. Полицейская собака. Робот. Ищу признаки чего-нибудь плохого — улики! Я спасу ему жизнь. Его единственный шанс — это я.

Я иду в ванную, открываю шкафчик с лекарствами, сметаю все чуть более яростно, чем нужно, что-то швыряю в сторону. Даже рушу что-то в душевой кабинке. Это своего рода развлечение. Возвращаюсь с двумя пузырьками — явно такого, что продают только по рецептам. Улика! С топотом выбегаю оттуда и нависаю над ним.

— Это что?

Он ухмыляется. Ебаная улыбочка.

— Что это за дрянь? Это оно? — Я тычу пальцем на стол, потом снова на пузырьки. Читаю этикетки. Золофт. Ативан. Что-то еще. Что такое золофт, я знаю, но понятия не имею, что такое ативан — может, от геморроя… — Так, ладно. Ладно. Слушай меня. Ты, ебанат, давай быстро говори, что за дрянь ты выпил, а то я звоню в полицию.

«Ебанат»? Где я откопал это слово? Я не говорил слово «ебанат» уже сто лет. Надо придумать что-нибудь поубедительней…

— Я ничего не пил, — хмыкает он: все это явно доставляет ему удовольствие. — Хорош париться. Остынь. — Он произносит это нарочито пьяным тоном. Гондон. — Все четко. Оно мягкое. — Он правда именно так и говорит. Мне хочется врезать ему по башке. С ноги.

— Тогда где остальное? — Я показываю на кучку таблеток.

Он невинно пожимает плечами, показывает открытые ладони, типа того.

— Ну и пошел в жопу. Я звоню копам. Пускай они разбираются. — Я ищу телефон. — Где телефон?

Телефон висит на стене. У него всегда порядок. Даже пустые бутылки в кладовке аккуратно расставлены в шеренги. Я набираю номер.

— Не надо, нне-нна-да, — говорит он неожиданно возбужденно и произносит второе «не надо» нарастяжку. — Я ничего не пил. Расслабься.

— Расслабься?

— Вот именно. Ра-асла-абься.

— Почему ты говоришь как урод?

Он делает жест, который означает «я выпил»: делает резкое движение рукой назад. Такой жест делают, если в руках ничего нет. Но поскольку у него в руках вино, он проливает его себе на рубашку. Полный стакан.

— Придурок.

Я смотрю на бутылку: она почти пуста. Он сидит один и посреди дня пьет «мерло». Я просто не понимаю, что это за человек. Ноги ниже колен у него в синяках, волосы всклокочены, словно он только что встал. Ну кем надо быть, чтобы напиваться в одиночку посреди дня? А еще этот календарь с девицами в купальниках. Все-таки я звоню.

— Так, иди на хуй, я все-таки звоню. Я не хочу, чтобы у меня на руках была твоя кровь. — (Еще и твоя.) Я набираю 911 и чувствую легкую дрожь: со мной такое впервые. Несколько гудков и — бац — оператор! Я рулю! У меня новости! У меня экстренная ситуация! Я рассказываю оператору про этого мудака (а тем временем показываю Джону средний палец), который то ли наглотался, то ли не наглотался таблеток. Может, он что-то проглотил, добавляю я, чтобы они уж точно прислали кого-нибудь. Вешаю трубку и бросаю ему телефон.

— Они едут, дубина.

Я хожу по комнате в поисках других улик. Кухня. С шумом распахиваю шкафчики, ложки и вилки валятся в мойку. Сильный звон, как от сотни цимбал.

— Эй! Какого хуя? — спрашивает он.

— Какого хуя? — ору я из кухни. — Пошел на хуй, вот какого хуя!

Снова иду в ванную, заглядываю под раковину. Там ничего нет. С размаху захлопываю дверцу шкафчика. Я произвожу максимум шума. У меня есть на это право. Я все здесь разнесу. Я уже почти готов найти все что угодно — оружие, наркотики, слитки золота. Сейчас я, блядь, герой из книжки.

Я сажусь перед ним на пол, по другую сторону от его стакана и хромированного кофейного столика. Вижу фотографию его родителей — скверный снимок, слишком большое увеличение.

— Тебе промоют желудок, идиот.

Он снова с невинным видом пожимает плечами и улыбается. Мне хочется раздавить ему череп, как виноградину.

— Что у тебя случилось? Тебя кто-то бросил? — Я намеренно не называю имя Джорджии, чтобы он сосредоточился на главном. — Все это из-за того, что тебя бросили? Только не говори мне, что все это из-за того, что ты с кем-то перестал встречаться.

— Не имеет значения.

— Господи.

— Еб твою мать, ты не понимаешь, что это такое.

— Чего я не понимаю? — Вдруг мне приходит в голову, что это, быть может, последний наш с ним разговор. Может, он умирает, таблетки уже топят его, уволакивают на дно. Я должен быть добрее. Мы должны разговаривать о чем-нибудь приятном. Когда едешь по центральному Иллинойсу, сквозь бесчисленные мили, по прямой дороге, где можно разогнаться до восьмидесяти, до девяноста миль, окна опущены, зерновые убрали, тянутся грубые серые поля, и ты чувствуешь себя так, словно пропахиваешь само время, словно ты — мощный громкий снаряд, который разнесет землю пополам и оставит за собой только развалины, — и в то же время понимаешь, мы понимаем и всегда понимали, что на са-mom деле или по крайней мере с другой точки зрения это не так. Для встречных машин мы — короткий гром и вспышка; а если взглянуть на нас сверху, хотя бы глазами опылителей, то мы совсем другие, и не громкие, и не могучие и вообще не производим особого впечатления, не оставляем за собой развалин, не шумим — просто бежит по прямой дороге черная точка, жужжит едва различимо и карабкается по жуткой, плоской, расчерченной на квадратики равнине.