Женя. А ты ему про Блюму не сказал?

Нянька. Дык, чудак ты, чего же я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы… Новая она, что ли, Ерошенька?

Женя. Ну, и что же Блюмин отец?

Нянька. А ничего… Постоял, постоял и пошел себе.

Женя. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет!.. Надо сию минуту к нему бежать!..

Нянька. Ишь проворная! А кто побежит?

Женя. Ты, Нянечка, побежишь… Побежишь ведь?

Нянька. А вот и не побегу!

Женя. Почему?

Нянька. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, борони бог, никуда не отлучаться… Дверь на улицу — видишь? — на запоре. И никого не впускаю! Сам царь постучись — и царя на речку пошлю… раков ловить.

Женя. Это еще почему?

Нянька (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито… А во дворе казаки стоят!

Женя. Зачем?

Нянька (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется. По всем городам бунтуется… и по всем улицам тоже…

Женя (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?

Нянька. Ну, где вам! Вы барышни. У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать.

Женя. А почему они бунтуются?

Нянька. Ми-и-лая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну, и эти тоже… Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то всё разнесем!

Женя. А им дадут?

Нянька. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили!

Женя. Что же городовые и казаки?

Нянька. А они тех голодных и караулят. Как пойдут они по улицам бунтоваться, так городовые и казаки на них и налетят. С шашками да с нагайками… (Спохватился.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо! Знай свою Блюму, и конец!

Женя. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?

Нянька. Нельзя.

Женя. Ну, я пойду, когда так.

Нянька. Тебя, мозявки, там не хватало! Куда ты? Ночь на дворе слушается, по улицам бунты… Стрелять будут!..

Женя. Нет, а я все-таки пойду. (Двинулась к входной двери.)

Нянька (удерживая ее). А я тебя не пущу!

Женя. Не смеешь не пускать!

Нянька. Врешь, смею! Мамаша твоя, когда померла, ты вот какенькая осталась. В люльке шувыкала, агу-агунюшки агукала.

Женя. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?

Нянька. Ты-то, может, и не лежишь. Да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуда я тебя не пущу! Дедушка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Грищук, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Грищук, на войне побраталися… Внучку мою, Ерошеньку, береги…»

Женя. Ну, завел, сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я. Я наверх побегу, в дортуар, спать… Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю… Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь, что надо?

Нянька. У меня сказано — завязано. Сделаю… А только, Ерошенька, сама знаешь, не всегда ведь это можно… Бывает, что и никак не сделаешь.

Женя. Ну конечно, я ведь знаю… (После паузы.) Я, Нянечка, посижу, а ты работай себе.

Нянька (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя!

Женя. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.

Нянька. Сказку? Какую сказку?

Женя. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал…

Нянька. Это можно. Ну, слушай… Жил-был человек один… И пошел он… Идет он день, идет он два… идет он три… Слушаешь, Ерошенька?

Женя. Слушаю, слушаю…

Нянька. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь. «Ты, грит, куды?» А человек ему: «Я, грит, никуды…» — «А никуды, так пойдем вместе..» Пошли. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка. «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды…» — «А никуды, так и я с вами…» Идут они день, идут они два, идут они три… (Клюет носом.)