Так поразмышлял я какое-то время, пока не убедился, что ждать тут — дело совершенно пустое: народ валил и валил, а машины, все же пытавшиеся проехать во время изредка включавшегося зеленого сигнала, Регулировщики (словно переутомившееся сердце — кровь) заворачивали обратно на Кольцо, и никуда больше. Мне рулить назад было совершенно незачем и я во время очередной систолы рванулся вперед и уже не по Сухаревской, а по Курской развязке взобрался на второй ярус, в плотном потоке машин доехал, перестраиваясь и всячески изворачиваясь, до Сокольников. Там не стал даже перестраиваться для левого поворота: уже с развязки видно было, что Сокольническим кругом — пробка, а еще выш третий ярус кончался, снижаясь, чтобы слитыться со вторым, нашим, — машин сползлось столько, на мгновение даже испугался, что сооружение не выдержит и рухнет всем нам на головы. И все же отказываться от своего намерения мне не хотелось. Я только спросил себя — уверен ли в том, что действительно испытываю необходимость добраться туда, куда стремлюсь, и получил единственно возможный ответ, заранее мне ведомый. И в самом деле — к чему откладывать, другого такого вечера может не случиться достаточно долго. А желание встретиться и объясниться будет еще немалое время ворочаться во мне, каждым своим движением вызывая боль. И вот, решив так, я, когда поток снова пополз, рванул, словно управлял быстрым танком, чья броня крепка, и, распихивая всех, оставляя и получая вмятины, протиснулся все-таки до Балтийского вокзала, прорвался к первому же съезду и наконец-то влился в Первую Мещанскую, ранее проспект Мира, а до того — Первую Мещанскую опять же. И потек по ней на север.

Туда, где раньше жила Ольга, и где мне, как я рассчитывал, предстояло увидеться с моей собственной дочерью и заявить на нее все возможные и невозможные отцовские права. Если она не выгонит меня сразу, конечно.

Не сразу, но я вывернул все-таки к нужному мне дому — настолько длинному, что он казался совсем невысоким, хотя и был в двенадцать этажей. Наугад остановился примерно посередине, вошел в подъезд, посмотрел на номера квартир, сделал простой подсчет — нет, надо было проехать еще не менее трех подъездов. Так я и сделал. Поднялся наверх.

Остановившись перед нужной дверью, для уверенности еще раз проверил номер по бумажке. Сходилось. Я позволил, Проскочило несколько секунд.

Сердце вышло из-под контроля. Потом я услышал шаги. Мне отворили, не спрашивая, и я решительно шагнул вперед, закрыв, кажется, на миг глаза — словно с высокого берега, не рассуждая, чтобы победить страх, кинулся в черную, холодную и неспокойную воду.

Девушка или молодая женщина смотрела на меня без страха и интереса, полагая скорее всего, что я забрел сюда по ошибке. Она наверняка ожидала, что это мать пришла домой, проблуждав неизвестно где весь день — с больными-то ногами. Я услышал явственный вздох разочарования. Она даже не стала зажигать свет в темной прихожей и, вероятно, ожидала, что я пойму свою ошибку, извинюсь, повернусь и исчезну в том небытии, в котором находился для нее до этого. Но это не совпадало с моими намерениями, и я сказал:

— Ну, здравствуй. И я сказал: — Зажги, пожалуйста, свет. И еще сказал:

— Должен же я наконец увидеть тебя! Это последнее я почти выкрикнул — потому что она все еще стояла бездвижно и безмолвно.

Она была вправе задать любой вопрос. Вместо этого просто подняла руку и дернула поводок выключателя. Стало светло. И я увидел ее по-настоящему.

И понял, что Земля и на самом деле вращается. Мало того: ускользает из-под ног. Я просто отстаю от нее в нашем совместном полете сквозь мировое пространство.

Можно, конечно, назвать это и просто мгновенным головокружением.

Сценарий нашей встречи был у меня разработан заранее. Мы должны были сесть друг напротив друга за стол, за чашкой чаю, а может быть — и за рюмкой чего-нибудь. Как-никак предполагаемая дочь уже несколько лет как перевалила через рубеж совершеннолетия. Мне следовало, подготовив ее несколькими осторожными фразами, в кратких словах изложить, какая беда пришла к ней, избрав меня своим посланцем, что и как приключилось с Ольгой. Утереть неизбежные слезы, искренне, от всей души сочувствуя.

Сказать, что все расходы и организацию похорон возьму на себя. Обождать, пока девочка хоть немного придет в себя. И уж тогда заранее сочиненными вопросами (вроде: «Не приходилось ли вам слышать от матери такое имя…», «Не кажется ли вам, что я похож на кого-то, кого вы никогда вживе не видели, но тем не менее…» — и так далее) и несколькими намеками подвести ее к восприятию моей ключевой реплики: «Знаешь, Наташа, на самом деле я — твой отец. Ты уж прости, но так оно и есть» — после чего должны были быстро сменить друг друга недоверие, удивление и, наконец, радость с неизбежными, по моим представлениям, светлыми слезами и родственными объятиями. Так вот, этот сценарий сразу и бесповоротно полетел ко всем чертям, Потому что Наталья и лицом, и даже в какой-то мере сложением была очень похожа на своего отца. На Костика Мухина. И не имела ничего общего со мною. Это мог бы определить даже слабовидящий.

Ее можно было назвать вторым изданием Кости — но изданием исправленным и намного улучшенным.

Полому что он не был красивым, хотя и обладал опрделенным обаянием. Она же оказалась женщиной, как бы сказать… весьма и весьма приглядной. Во всяком случае, так я ее воспринял. Человек более эмоциональный нашел бы, думаю, куда более выразительные определения, но я привык к сдержанности в оценках…

Короче говоря, мои предположения и подозрения, за годы успевшие закапсулироваться в броню уверенности, беззвучно и незримо для стороннего взгляда взлетели на воздух, как если бы кто-то заранее заложил под них увесистый заряд с дистанционным взрывателем, и вот теперь решительно и невозвратимо нажал на кнопку.

То есть второй акт пьесы сыгран не будет. Оставалось лишь исполнить первый. Я вздохнул. И сказал достаточно грустно — потому что мне и на самом деле было грустно и даже куда хуже:

— Наташа, к сожалению, я должен сообщить тебе…

Выражение ее лица не изменилось, когда она перебила меня:

— Вы хотите сообщить о маме. Не надо. Я знаю. Позвонили ее друзья. С работы.

Делать мне здесь было больше нечего. Потому что я успел уже решить, что подробности ей знать ни к чему — в том числе и о моем невольном участии в этом скверном деле. Ольгу мой рассказ не воскресит. Зато дойдет до слуха этих самых друзей. А я твердо знал, что друзья наших друзей часто оказываются нашими врагами.