Вскоре казаки и башкиры заговорили о возвращении: на родине шла большая война, и им казалось неприемлемым отираться здесь, когда там на колеблющихся весах лежала судьба России. В конце концов, там и семьи их оставались, и дома. В ту пору многим еще казалось, что все может закончиться хорошо. Подъесаул Горбач откровенно переговорил об этом с лейтенантом флота, воинство стало готовиться к возвращению.

Окончательное решение было принято, когда до них добрался посланец капитана «Астраханца», чтобы сообщить, что после долгих переговоров судно освобождено и собирается в обратный рейс. Так что если кто-то желает возвратиться домой, может воспользоваться этим удобным случаем.

Капитан обещал перевезти людей бесплатно.

Итак, почитая свой долг выполненным, они решили возвратиться. Измайлов всю последнюю ночь не смыкая глаз раздумывал об этом. Под утро он пришел к выводу, что иначе не получится. Приказать им остаться? Однако ни по какому уставу лейтенант Российского флота не был для них начальником — даже для казаков, башкиры же вообще не принадлежали к армии. Участвовали в спасении цесаревича они по своей доброй воле, и вот сейчас эта же воля звала их назад. Такой силы, чтобы удержать их, у Измайлова не было: моряки находились туг в меньшинстве. Но даже если бы ему удалось каким-то способом склонить их к невозвращению — к чему бы это привело? Группа вооруженных молодых людей, не знающих ни языка, ни местных обычаев, не могла не обратить на себя внимания сперва ближайших соседей, а потом и властей. А это было не в интересах престолонаследника. Англичан и в Тегеране было не так уж мало — а в них лейтенант разуверился навсегда.

Они могли, по его твердому убеждению, если того потребуют какие-то сиюминутные интересы Британской империи, выдать наследника большевикам — если те, разумеется, утвердятся у власти. Кроме того, все это воинство надо было бы как-то содержать. А денег — кот наплакал. Заработать на жизнь своим трудом в Тегеране казаки и башкиры не могли. Измайлова и так уже беспокоило все более пристальное внимание, какое его воины начали оказывать персиянкам; здесь это могло привести к страшным неприятностям.

Так что, с одной стороны, желание людей вернуться в Россию следовало даже поощрить, а вовсе не противиться ему. Без них, с маленькой кучкой верных людей, куда проще было затеряться на Востоке. Но это — с одной стороны.

С другой же — все получалось совсем наоборот. Все эти люди, собравшиеся вернуться в Россию, прекрасно знали, кого спасли. И забыть это их не заставишь. Возвратившись домой, они волей-неволей вступят в общение с неопределенно большим количеством людей. Даже если никто из них не попадет к большевикам — все равно нет реальной возможности заставить их молчать. Своим проболтаются во хмелю, чужим — под пыткой. Так или иначе, о спасении царевича и царевны узнают те, кому этого знать никак не следовало. Так что как ни перекладывай руль — на румбе все равно останется опасность.

Решение пришло к лейтенанту на рассвете, когда бессонница уже до слез разъела глаза. Оно было простым и страшным. Однако ничего иного придумать было нельзя. На одной чаше весов лежали жизни нескольких людей, на другой — будущее России. Решением этим Измайлов ни с кем не поделился, не желая ни на кого перекладывать хоть малую долю ответственности — и преступления. Он долго молился, сильным было желание исповедаться, однако к отцу Протасию, иеромонаху, присоединившемуся к ним еще в Гурьеве, он так и не пошел, решив, что за страшный грех свой сам и ответит перед Господом.

В свой замысел он посвятил одного лишь человека: дядьку цесаревича. Тот как-никак тоже был человеком флотским, да и престолонаследника любил пуще жизни своей. Лейтенант откровенно обрисовал матросу создавшееся положение и тем подвел его самого к выводу. Тот с минуту колебался, но потом решился. Готовность этого человека к самопожертвованию растрогала Измайлова до слез.

Так что когда возвращавшиеся собрались в путь-дорогу, им было объявлено, что и государев дядька доследует с ними. Преданный слуга хотел самолично выяснить все связанное с судьбой оставшихся у большевиков государя, императрицы и принцесс. Эта новость не вызвала ни у кого ни малейших подозрений. Цесаревич немного поплакал, он дядьку любил, но ему было обещано, что расстаются они ненадолго. Узнать же о судьбе отца, всей семьи ему хотелось, понятное дело, не менее, чем всем прочим. До порта Энзели уезжавшие добрались благополучно. В тот же день «Астраханец» снялся с якоря и ушел на норд-норд-ост.

Проводивший соратников до «Астраханца» и сердечно распрощавшийся с капитаном Измайлов долго глядел пароходу вслед — пока и клотики мачт не спустились за горизонт. Море было беспокойным, хотя настоящего шторма не ожидалось.

Больше о пароходе никогда никаких сведений не поступало и никто из находившихся на борту так и не возник более, не отметился среди живых.

Радиостанции на пароходе не было, и о своей плачевной, как видно, судьбе «Астраханец» сообщить никому не мог и позвать на помощь — тоже.

Одному только Измайлову все было ясно — и тогда, и потом. Было желание заказать заупокойную по всем ушедшим — однако от этого он удержался. А отец Протасий, не знавший ни о чем, молился за здравие плавающих и путешествующих.

Таким образом престолонаследник и его сестра остались с маленькой, но зато надежной свитой. Измайлов вскоре нашел возможность снять домик на окраине и примерно через месяц, убедившись, что все вокруг спокойно, решился наконец искать путь во дворец шахиншаха. Мало было спасти цесаревича от гибели; необходимо было также сохранить пока в тайне его статус в расчете на будущее: рано или поздно (хотя похоже, что не рано) династия должна была возвратиться на престол предков, который занимала триста четыре года, что совсем не мало по европейским меркам. Сохранить же статус, получить официальное (пусть и не оглашаемое широко) признание можно было только при участии других царских фамилий или хотя бы одной — но зато известной. Это, кстати, было одной из причин, по каким Измайлов решил осесть в Персии, несмотря на то, что она расположена в опасной близости от бурлящей России. Персия была древнейшей монархией с богатейшей историей, с могучими традициями. А что и правители, и народ ее принадлежали к иной вере — то это, полагал флотский офицер, было вовсе не главным. Измайлов понимал, что при определенных условиях сословная близость становится важнее и надежнее и национальной, и религиозной, и политической. К адмиралу противника, взятому в плен, все равно относятся как к адмиралу, а не матросу, хотя вроде бы и тот, и другой подпадают под определение «враг». Что уж говорить о такой замкнутой и насквозь проросшей своими законами и традициями касте, как царские дома. И при возникновении необходимости слово шахиншаха сыграло бы куда большую роль в подтверждении происхождения и прав престолонаследника, чем какие угодно научные или политические соображения. Кстати, именно потому Измайлов и не любил более англичан.