Сборник Строфы.Стихи, не вошедшие в сборники
вернуться

Чегринцева Эмилия Кирилловна
Шрифт:

КОЛЬЦО

От всех начал до всех концов и без конца и без начала. Бледнеют лица от венцов, клянется вечность над металлом. Роняет теплый воск свеча, и тускло золото колечек, и белым дымом на плечах фата уборов подвенечных. А белка бьется в колесе — в кольце земных сует, надежды, и, ноги омочив в росе, измявши белые одежды, душа присела на крыльцо, чтоб спеть с тоскою семиструнной о том, как спаяна кольцом ее единственная юность. Ах, потеряла я любовь, ах, потеряла я колечко! В крещенский вечер стынет кровь, гудит затопленная печка, и не мигая ты глядишь в круг золотого предсказанья, – колдует над стаканом тишь, и в дверь стучится обещанье. Но все мутней вода в кругах, стакан дрожит от бури темной, ты видишь, отгоняя страх: тяжеловесным и огромным кольцом навеки скован свет, кольцом экватора. И гибель, шагая за судьбою вслед, нам возвращает перстень в рыбе. Но кольца на груди бойцов кольчугой против стали острой, – тут обручальное кольцо, тут перстни графа Калиостро. И все же смерть, – глухой гонец, чудесный символ презирая, найдет и подчеркнет конец между тобой, землей и раем.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«Сжимала все упорней тьма…»

Сжимала все упорней тьма, как в мертвой хватке, злую челюсть, и было время как тюрьма, и, поднимая легкий шелест, сгорали звезды, и нагар туманом сыпался на плечи, на гуттаперчевых ногах в дверях покачивался вечер. И бились, бились об углы вещей, расставленных когда-то, тоска, восставшая из мглы, и полы старого халата. Пугала белая кровать, и душный сумрак щерил зубы, а сердце верило опять, что слышит ангельские трубы. Мертворожденные мечты, как тень, сгибаясь, забегали, вели за город, за пустырь, за очарованные дали. Пустое тело, став смелей, с землей готовилось проститься, чтобы под шелест тополей блеснуть над городом зарницей. Все возвращалось, все опять само собой к тому же дому, и снова – стены и кровать, как вкус щекочущих оскомин. И плоть, сожженную дотла, как платье бросивши на стулья, так уходила, так ушла ночь на двадцатое июля. «Меч». 18. IV. 1936

КИШИНЕВ

Проклятый город Кишинев…

Пушкин
Лошадям и извозчикам снятся Хруст овса и прохладный трактир. Небо – мелко, кистями акаций Разрисованный кашемир. На базаре под градом наречий Помидоров краснеют ряды, И в пыли – потерявшие плечи, Желтоватые головы дынь. Духота наступает на город, Стороной кукурузных полей, Вечер рдеет над старым собором, Над молчаньем зачахших аллей. И поэт покидает свой цоколь; Не касаясь земли башмаком, Он идет, как всегда, одинокий, Горевать в губернаторский дом. И в змеином, зеленом объятье Виноградников и садов От бессильных и давних проклятий Задыхается Кишинев. «Меч». 8.XI.1936

«Город терялся, кружился и плыл…»

Город терялся, кружился и плыл, гребни тумана смывали костелы, я возникала, мой зов был уныл, тело мое становилось тяжелым. Я возникала, росла и ждала, я обольщалась печально и сладко… Дни уходили сквозь сны и дела, чередовались и клали закладку. Жизнь вырастала. Мой дом был готов. Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может. Счастье идет без приветственных слов, счастье мое, равнодушный прохожий. Я обольщаюсь, а мир не готов, я лишь рассеянно множу потери; над неподатливой стопкой листов сердце трепещет в тисках суеверий. Дни. Но ржавеет мой песенный плуг. Как временами мой голос томится! Дом покидает приснившийся друг, исподволь русая прядь серебрится. «Скит». IV. 1937

«Дни тяжелы, как груз аэростата…»

Дни тяжелы, как груз аэростата, мешки с песком, — песок зыбучих слов, Сдавайся, сердце, ты уже распято вскипевшим гневом темных городов. Как бьешься ты! И радости не слышишь — гудит простор и ждет возмездья кровь. И с каждым днем беспомощней и тише взывающая в радио любовь. Зла и бедна прославленная юность; морщины жгут сухую кожу лба, молчат и рвутся и ржавеют струны… Встань, безработная судьба! Встань под окном и протяни фуражку… Гармошка, пой о счастье мостовом! За что нам — юность? Месть или оттяжка? Пой, громче пой! Пусть все летит как дым, Голодный взгляд прожектором на орды спесивых звезд и выше, выше — в твердь! Любимая! Одно осталось — гордость. Любимая! Одно не выдаст… «Скит». IV. 1937

БОРИСУ ПОПЛАВСКОМУ

Ветер слабо форточкой стучал, шестьдесят свечей не освещали, ни призыв, ни имя не звучали, тень свернулась кошкой у плеча. А корабль качался в темноте. Ты и жизнь легко взошли по сходням, ты и жизнь напомнили сегодня сказкой очарованных детей. Провожающие! Вытрите глаза! Это море ласковее суши. На диванном вылинявшем плюше ты молчишь. Над мачтами гроза. В долгом плаванье теряются глаза. Крикни же! Потусторонний берег! Сбросив флаг, душа взлетит, как пери, и стихи помогут ей тогда позабыть, как скучно было дома, позабыть, как мучился поэт. Вас двоих, избавленных от бед, встретит настоящая Мадонна. «Меч». 8. Х. 1938

НАСЛЕДСТВО

У девочки огромные глаза, прозрачная и тоненькая кожа. Проказница, шалунья, стрекоза. Она, бесспорно, на отца похожа. Из платьицев поношенных своих, все торопясь, мгновенно вырастает, и скоро будет тесен ей мой стих, и этот дом, и наша жизнь простая. Я, по ночам приданное копя, перекалю любовь в стихотворенья. Есть в завещании, наследница моя, недвижимая нежность отречений… И вновь гремит, гремит судьба моя, я снова свет давно сгоревших молний, По сундукам раскидываю я Все, что самой не удалось исполнить. Я бережно припрячу кружева всех лучших песен, ангельского пенья прочные, столетние слова славянского произношенья. А наверху, как нищую суму, я положу растраченную душу, но знаю я, твои глаза поймут, и все услышат маленькие уши. «Современные записки». 1939. Т. 69.

«Был твой предок монголом раскосым…»

Был твой предок монголом раскосым, он к холодным равнинам прирос. У боярышни желтые косы – будет тестем великоросс. Разве можно запомнить приметы всех кровей, все твои племена?! Пусть глаза твои – синего цвета, но темна твоя кожа, темна. И поляки, и немцы, и греки забредали в устойчивый род. Замерзали и таяли реки, ты любил голубой ледоход. И на лучшем славянском наречьи признавался ты в первой любви, был метелями путь твой помечен в перемешанной темной крови. Те сугробы, тот северный город называл ты коротким – «свое»… По плечу тебе было и впору горделивое это житье. И теперь, уживаясь с чужими, как медали – седой ветеран, ты хранишь свое русское имя под личиною «эмигрант»… «Меч». 15. IV. 1939