— Но как он мог что-то обещать, если пакет с деньгами все еще находился у тебя?

— Он сказал, что я не смогу ими воспользоваться. Это были не сами деньги, а бумаги, которые дают на них право, их он лично должен передать в Тунисе серафи [66] , никто другой никаких денег получить не сможет. И он должен бежать с ними в Тунис, а там, как только он обменяет свои бумаги, я немедленно получу пять тысяч пиастров.

— Предложение коларази ослепило тебя?

— Да, эфенди. Бедный солдат, и вдруг — пять тысяч пиастров! Он поклялся Мохаммадом и всеми праведными халифами, что я получу эту кучу денег, как только мы прибудем в Тунис.

— Его клятва ничего не стоит, потому что он вовсе не мусульманин, а неверный, язычник, не признающий Бога.

— Если бы я об этом знал! Но я поверил ему и освободил. Да еще дал ему свой нож.

— А твой товарищ, другой часовой?

— Тот ничего не знал и ничего не видел, потому что я договорился с коларази, что он полностью освободится только после того, как мы сменимся. Но коларази не сдержал слова, потому что сразу же, как только получил нож, освободил руки и ноги, но продолжал лежать, притворяясь связанным. Потом к нам подсел мой товарищ. Коларази внезапно напал на него и всадил ему нож прямо в сердце.

— Чудовищно! А ты что в это время делал?

— Я хотел закричать, но от ужаса не мог даже рта раскрыть. Коларази хотел меня успокоить, но это ему не удалось. Тогда он стал угрожать мне. Он был свободен, а мой нож торчал в груди моего товарища. Это свидетельствовало против меня. Если бы я остался, то погиб бы, поэтому мне пришлось бежать вместе с ним.

— Но вы же уехали не сразу?

— Нет, я должен был подождать, а он ушел. Правда, через некоторое время он вернулся с каким-то молодым человеком, который должен был бежать вместе с нами. Не знаю, как уж он освободил его, да так, что никто ничего не заметил. Мы бесшумно оседлали трех лучших верблюдов господина ратей. Сделав это, мы отвели животных в сторону; я должен был остаться караулить верблюдов, а те двое еще раз вернулись в лагерь, чтобы пройти в твою палатку.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Я понял это из их разговора.

— Да, они хотели убить меня, но это им не удалось, потому что перед палаткой находился часовой.

— Я догадался об этом, потому что услышал несколько громких криков, а потом они торопливо вернулись и, изрыгая проклятия, забрались на верблюдов. Я сделал то же самое, и мы ускакали.

— Значит, они говорили между собой по-арабски?

— Да, первое время. Это было неосмотрительно с их стороны, потому что я услышал такие вещи, о которых мне не полагалось знать. Но потом они перешли на какой-то незнакомый мне язык, и я больше не понял ни слова.

— Ты знаешь, куда они направились?

— В Тунис.

— Этому я не поверю. Они точно так же поскачут в Тунис, как ты получишь свои пиастры.

— Их я, конечно, не получу. Они обманули меня, подло надули! Недалеко от этого места они спешились и потребовали, чтобы я сделал то же самое. Едва я оказался на земле, как они набросились на меня и отняли оружие. Теперь они могли сделать со мной что угодно. Я вынужден был отступить перед нацеленными на меня ружьями. Но они снова уселись в седла, взяли за повод моего верблюда и с издевательским смехом умчались. О, эфенди, зачем я так доверял коларази, этому поганому язычнику!

— Ты опять ступил на неверный путь. Не твое доверие привело к несчастью, а твои жадность и пренебрежение службой. Ты бы должен был воскликнуть: «Зачем я не остался верен своему долгу!» Ты совершил два тяжелейших преступления. Что ты теперь намерен делать?

— Разве ты меня не арестуешь? — удивился он.

— Нет. Я ведь ни начальник тебе, ни полицейский, ни судья. Ты можешь идти куда захочешь, мы тебя не задерживаем.

— Благодарю тебя, эфенди! Твоя доброта шире, чем пустыня, и выше, чем само небо! Но куда же мне идти? У меня ведь нет ни воды, ни еды, ни денег, ни оружия, ни лошади, ни верблюда. Да и кто меня примет? Я ведь дезертир, а значит, настолько нежелателен для всех племен, находящихся под защитой паши, что они скорее выдадут меня ему, чем дадут приют у себя. Коларази сделал меня несчастнейшим из людей, живущих в этой стране.

— Не коларази, а сам ты виноват во всем. Но ты раскаялся в своих поступках, и я узнал от тебя кое-что для меня важное; за это я укажу тебе выход. Вернись к господину ратей! Я передам ему с тобой записку, на которой напишу несколько слов, в которых я попрошу у него милости для тебя. Уверен, что тебе будет назначено мягкое наказание.

— Сделай это, эфенди, сделай! Твои слова облегчают мое сердце и укрепляют мой дух!

Здесь Эмери обратился ко мне по-английски:

— Ерунда! Мы вряд ли сможем ему помочь, а ведь парень-то не такой уж и плохой. Если он вернется к Крюгер-бею, его, конечно, не расстреляют, потому что ты за него заступишься, но нос и уши ему все-таки отрежут, в лучшем случае выпорют до полусмерти и выкинут из армии. И что ему делать дальше? А кроме того, своей просьбой ты доведешь господина ратей до того, что он вынужден будет нарушить свой долг, отпустить преступника, а все его солдаты убеждены, что такого он сделать не может. Значит, ты скомпрометируешь его перед подчиненными. Как далеко отсюда до алжирской границы?

— Если бы не нужно было останавливаться в деревушках и возле источников, они уже могли бы до нее добраться. Но на караванном пути, где время от времени попадается вода, а в деревушках можно купить или выпросить продукты, пешеход может за двадцать часов нагнать беглецов.

— А есть ли там какой-нибудь французский пост?

— Да, в Тебессе, в двадцати четырех часах пути отсюда.

— Так пошли дезертира туда! Я дам ему денег, а в Тебессе он сможет позволить завербовать себя в прославленную французскую армию.