Шрифт:
– Как дела? Как с картиной?
– Ты приходи на «Мосфильм». Хочешь, Люду возьми, Филиппа возьми. На «Мосфильме» сядем, спокойно посмотрим.
– Нет. Не хочу.
– Как не хочешь?
– Я «А.К.» хочу смотреть со зрителем. Ты знаешь – это картина, частью которой эстетически является обязательное наличие зрителя в зале. Хочу посмотреть ее со зрителем.
– Посмотри сам… Сколько времени мы вбухали!.. Сколько труда! Сам-то посмотри…
– Нет. Только со зрителем. Только со зрителем.
И накануне Нового года звонит мне Таня:
– Сережа! Я в Интернете какую-то чушь прочла.
– Что такое?
– Что у Олега там что-то… Какие-то неприятности…
– Какие неприятности?
– Ну, со здоровьем… Очень такие серьезные…
– В каком Интернете? Тань, ты тоже… нашла… знание и мудрость… Ты мою страницу открой… там прочитаешь, что я умер 4 года тому назад и была большая кампания по моему захоронению в Санкт-Петербурге. Что ты веришь? Какие там…
– Ты знаешь, мне не понравилось. Я не могу Олега набрать – глупо, как сказать? Может быть…
– Что может быть? Может, я наберу? И сказать: «Олег, я через Интернет… В Интернете я прочитал, что ты вот-вот грюкнешься?» Что за чушь такая? Не буду звонить!
И тут меня насторожило. Неделю нет звонков, вторую, третью – нет звонков от Олега, – такого не бывало. Он позванивал всегда с дикой нудностью: «Когда копия? Когда? Где? Чего?» И тут у меня что-то такое… Я позвонил:
– Олег! Куда ты вообще провалился? И вообще здесь какая-то хреновина происходит… Какие-то сказки рассказывают, что ты в какой-то клинике лежал… чего-то они тебе там ковыряли?
– Да. Я лежал на профилактической. Я время от времени ложился. И тебе советовал… И я вот лег к этим уродам. Они: «Вы чудесно, очень хорошо себя чувствуете, все хорошо, все анализы мы сделали… Самый здоровый человек на свете!»
– Где?
– Ты знаешь, где! В Кремлевке, в больнице. Самый здоровый человек на свете! Я худею, а они: «В вашем возрасте это очень хорошо. Очень хорошо, что вы худеете. Слава богу, что не толстеете. Вот если толстеете… а худеете – это очень хорошо!»
– Действительно хорошо. Ты ведь сам говорил, что хорошо.
– Хорошо-то хорошо. Но видишь ли, у меня с поджелудочной – говно.
– Какое у тебя говно с поджелудочной?
– Какое говно? Нехорошее говно… Совсем нехорошее говно.
– Так… Вот тебе раз…
– Ну да…
– Что делать?
– Как что делать? Бороться буду! Будем бороться.
Не было ни пауз трагических, ничего такого, вот так – как нормальный этап жизни. Вот так – принял этот этап. И начал эту беспримерную борьбу, которая трагически завершилась. Мы созванивались часто, когда он болел. Я не ходил к Марку Захарову на премьеру гоголевскую, где Олег играл, я по телевизору увидел, как он изменился. А мы как раз в этот момент, как раз мы с ним не виделись. Я знал, когда я к нему зайду, он по моему лицу… я не смогу так сыграть, уж совершенно такого нормального человека, который увидел нормального Олега через какое-то количество времени, и я не пошел туда. Но созванивались мы все время. И Олег все время говорил: «Когда премьера, где премьера, когда премьера, где премьера?» И когда мы уже придумали эту премьеру замечательную, которую нам Санкт-Петербург помог осуществить в Михайловском театре, они поставили аппаратуру всю, и я звонил Олегу и говорил: «Олег, вот такая премьера в Санкт-Петербурге. Там уже весь Петербург оклеен афишами. Вот там в Михайловском театре натянули экран, замечательный долби-стерео-серраунд. Ну, ты приедешь? Он говорит: «Да ты что? О чем ты говоришь? Конечно, конечно, приеду. Конечно». Это уже после того, когда я видел его по телевизору в премьере Марка Захарова. «Конечно, – говорит, – приеду! Обязательно приеду! Что ты молчишь?» Я говорю: «Ну как, премьера без тебя – не премьера. Точно приедешь?» Он говорит: «Даже если мне будет очень хреново, наколюсь и на премьеру приеду. Наколют меня. Снимут мне боль на это дело. Я приеду на премьеру». И за несколько дней до премьеры все это завершилось тем, чем завершилось. И этой картины он так и не увидел. Так и не увидел. Не хотел без зрителей.
Конечно, как и всем, мне очень жалко. Жалко Олега, жалко Люду. Ужасно печально думать о том, что семья осиротела. Ужасно печально осознавать, что я сам осиротел, ужасно печально знать, что миллионы зрителей осиротели. И все же сложить такую связную эпитафию: «Спи спокойно, дорогой товарищ!» – я не могу. Не только не могу, но и не хочу, потому что вот этот воздух, это дуновение ветра, трепет ангельских крыл, разгоняющих всю застылость, омертвение воздушной среды, которая возникает от усталости, несправедливости и вранья. Когда трепетали эти ангельские крылья и гнали этот воздух – всё начинало жить, шевелиться. Я чувствую, что эпитафия эта – мертвяга такая, вроде сказал и пошел дальше. Нет, я чувствую и шелест этих крыл, и движение воздуха, и то, как холодеют щеки и радуется душа, – всё.
С прямым позвоночником
Вместо предисловия
Я практически не помню своего отца – он был репрессирован, долго находился в заключении. Мы встретились только незадолго до его смерти – в 51-м году его перевели в Саратов готовить офицеров запаса, но он был уже очень болен. Нас росло трое сыновей, маме и бабушке было сложно специально заниматься нашим воспитанием. Так что все, что меня сформировало, – это генетика, хорошая семья. Мама была русская дворянка, отец – поляк, военный, настоящий офицер, служил в Семеновском полку, дружил с Тухачевским. Фамилия его была Янковецкий, в 30-х годах немного изменилась, и я родился уже с фамилией Янковский. Бабушка была интеллигентная женщина, и когда я какого-то мальчика знакомого со двора домой приводил, она мягко так говорила: «Олеженька, с ним тебе не надо дружить. У него пять лет уже нет дома». Вот эту фразу я хорошо запомнил. У нас дом был всегда – в разных городах, при любых обстоятельствах, любом материальном положении, в чужом доме или в коммунальной комнате – были традиции. Даже в самые тяжелые годы бабушка не забыла французский язык и нас пыталась ему учить, мама очень много работала, но следила, чтобы мы всегда были опрятны. Семейные традиции – это сильный позвоночник. А если позвоночник у тебя не в порядке, жизнь заставит прогнуться – я имею в виду разные компромиссы. От неприятностей, испытаний, необходимости сделать непростой выбор не убежишь, но лучше все это проходить с прямым позвоночником.
Мне очень повезло
Существует какой-то момент, который можно проглядеть и, к большому сожалению, упустить самого себя. В нашей профессии судьба почти всегда предоставляет тебе разные возможности. А вот воспользоваться ими и тем более задержаться на высоте, которой достиг, бывает сложно. И это от самого актера зависит, от того, как ты себя содержишь. Потому что, например, в отношениях наших со зрителем тайна должна быть. Если совершенно себя рассекретить, то иногда и не хочется идти за таким актером, партнером. Это ведь тоже часть актерской профессии – помимо дарования, которое дает Бог, и мастерства. Свое душевное состояние – а оно у человека, и у артиста тем более, не всегда бывает хорошим по разным причинам – я пытаюсь на публику не выносить. О том, что у меня на душе, знают только мои близкие, а всех остальных я стараюсь не нагружать, как говорится. Такой уж у меня характер. Тем более не считаю нужным специально выносить свое настроение и состояние на публику, как делают некоторые мои коллеги. У артиста масса других, профессиональных, поводов для разговора со зрителем.