Он наблюдает за Марго, пока та разглядывает три большие картины, рассказывающие историю апостола Матфея.

Он думает, что всю свою жизнь он получал удовольствие от того, что позволял своей маленькой лодке дрейфовать по воле судьбы. Он привык улыбаться, глядя на отчаянные усилия других, которые сражались, плывя против течения, – их лица искажала гримаса напряжения, заботы, очевидного несчастья. Но он сам слишком долго плыл по течению и теперь наконец осознает, что придется приложить усилия, если он хочет достичь пункта назначения.

Позади алтаря святой апостол Матфей, благородный патриарх с блестящей лысой головой и длинной седой бородой, пишет под диктовку ангела, парящегося в воздухе у него над головой. Ангел изображен в таком ракурсе, что видна только верхняя половина его тела. Боковые картины более драматичны: слева Матфея, считающего деньги в таверне, Христос призывает стать его учеником; справа – святого убивает банда головорезов. Доктор продолжает кормить счетчик. Два, три раза. Девять раз. Большинство людей не способны смотреть на что-либо так долго. Возможно, мать Марго не преуспела в том, чтобы обучить ее основам истории искусства, но она научила дочь кое-чему более важному – не подделывать свою реакцию. Он ничего не говорит. Он не слишком верит в разговоры об искусстве, особенно когда смотришь на него. Бремя оценки – большой враг настоящего наслаждения. Большинство людей не знают, что им действительно нравится, потому что чувствуют себя обязанными любить слишком много разных вещей. Им кажется, что они должны быть потрясены, и поэтому, вместо того чтобы смотреть, они обдумывают, что бы такое сказать – интеллектуальное или хотя бы умное.

Пока он размышляет об этом, он также – на другом уровне – репетирует свою речь, те вещи, о которых должен сказать Марго до конца вечера.

Марго, это был самый тяжелый день в моей жизни. Я был унижен судом, который воздвиг на моем пути еще одну преграду, я был унижен своей неспособностью заняться с тобой любовью, я был унижен своим старым «дружком» Вольмаро Мартелли.

И, что еще хуже, я собирался – как ты уже, наверное, догадалась – обмануть тебя. Я вошел в сговор с Вольмаро. Аретино стоит намного больше, нежели восемь миллионов или двенадцать миллионов. Мы планировали разброшюровать книгу и продать гравюры по отдельности. Я не буду пытаться искать себе оправдания, но вот что скажу: я думал, что без денег никогда не смогу попросить тебя стать моей женой. Священный высший суд Римско-католической церкви работает очень медленно, и требуются огромные деньги, чтобы вообще он продолжал что-нибудь делать. Приходится постоянно кормить его, так же, как мне приходится сейчас кормить этот электросчетчик. Мои собственные вложения оказались неудачными, и, хотя жена могла бы легко оплатить все расходы, она тоже хочет унизить меня. Но теперь я вижу, что все эти вещи не имеют значения. Значение имеет только то, что я люблю тебя, и я надеюсь, ты тоже любишь меня. Если можешь простить меня…

Свет гаснет, и он вставляет еще одну столировую купюру, но Марго уже насмотрелась.

– Мы с мамой приходили сюда, – говорит она, – с ее студентами. Все возвращается ко мне. Но единственное, что я помню, – это ноги. Ноги великолепные.

– У Караваджо был свой кумир, ты, наверное, знаешь.

– Нет, в самом деле?

Доктор смеется.

Она берет его за руку.

– Скажи что-нибудь умное, – дразнит она его.

– Я не чувствую себя умным, – говорит он. – Ты действительно хочешь пойти в этот китайский ресторан? Я не уверен, что смогу это вынести. Эти пластиковые подобия тарелок выглядят не очень-то соблазнительно. И названия: «Цветение сливы и снег, сражающийся с весной»… Что это за названия?

– Ты такой провинциальный, я не могу в это поверить. Твое представление об иностранной еде напоминает мне Неаполь.

В ресторане много гладких поверхностей, красных и черных, лакированных и блестящих. Вместо хлеба и вина официант-китаец (который, к большому удивлению доктора, говорит по-итальянски) приносит чайник и две маленькие чашки, чуть побольше чашек для эспрессо и толще.

Марго наливает себе чай Сандро отказывается.

– Не могу пить чай, – говорит он. – Это все, что нам давали британцы в лагере. Чай, чай, чай. Утром, днем, вечером. После обеда тоже. Они с ума сходили по чаю. Это была единственная вещь, которой всегда было достаточно.

– Это зеленый чай, – говорит она. – Совсем не то же самое. Ты бы мог, по крайней мере, попробовать.

– Марго, – вздыхает он, – это был самый трудный день в моей жизни…

– Не глупи, Ты выживешь.

Она заказывает для них обоих из меню, напечатанного на китайском, итальянском, английском, немецком и французском языках (в таком порядке, и каждое блюдо пронумеровано), и официант приносит им hacchette, палочки, которые китайцы используют вместо ножей и вилок. Доктор не знает, как они называются. При помощи hacchette, как он думает, дирижер управляет оркестром, барабанщик стучит по барабану, волшебник достает из шляпы голубей, лозоходец отыскивает подземные источники воды, учитель наказывает непослушного ученика.

– Палочки для еды, – говорит она по-английски, – держа в руке bacchetta.

– Тебе понравился Караваджо? – спрашивает он, возвращая разговор на знакомую почву.

– Очень. Ты заметил, как жестокость убийства смягчена за счет изящной кривой линии в форме буквы «s», которая проходит через тело ангела, далее вниз вдоль его руки к линии ладони и затем сквозь вытянутую руку святого Матфея?

– Красиво. – Он нахмуривается, задумывавшись, а потом смеется. – Ты уловила самую суть картины. – Продолжай в том же духе, и ты скоро станешь профессором в Татти.

– Знаешь, что я на самом деле заметила?

– Что?

– Матфей на алтаре выглядит совсем как ты, не считая бороды. И нимба!

– Определенно не из-за нимба, – он снова смеется. – Вообще-то эта картина всегда казалась мне довольно податливой, в отличие от других картин. Это не оригинал, надеюсь, ты знаешь. Я имею в виду, что Караваджо первоначально планировал для алтаря другую картину. Но та была отвергнута.

– Почему?

– Слишком скандальная. Апостол Матфей на ней был изображен уродливым стариком – Караваджо не боялся уродства. Его святой Матфей выглядел разнорабочим, который даже не знает, как правильно держать перо. Ангел вынужден был наклониться к нему и водить его рукой. И ангел был весьма привлекательным – определенно, ангел женского пола.