Заметив, что подобную тему нельзя решить в ходе одной беседы, Рейган затем перешел на шутливый тон, сказав, что ему немало досталось за так называемые „десять заповедей Ленина", о которых он прочитал в одной из местных калифорнийских газет и использовал в своем публичном выступлении.

(На поверку выяснилось, что таких „заповедей" вообще не существует. Надо сказать, что давняя привычка Рейгана произвольно пользоваться в подтверждение своей позиции или оценки неизвестно откуда взятыми фактами, цитатами и сведениями не раз ставила в тупик не только общественность, но и журналистов, и сотрудников Белого дома.)

Я сказал президенту, что хотел бы все же воспользоваться этой неожиданной возможностью побеседовать лично с ним, чтобы изложить ему наш подход к практическим шагам в наших отношениях, имея в виду продолжить более детальное обсуждение с госсекретарем, как это и планировалось ранее.

Рейган сказал, что он готов выслушать меня.

Я достаточно подробно остановился прежде всего на переговорах по ядерному разоружению: ограничению ядерных вооружений в Европе и ограничению и сокращению стратегических вооружений.

По первой проблеме Рейган (без серьезных аргументов) повторил позицию США, но не оспаривал нашу аргументацию. Он указал, что счет ракет средней дальности в Европе должен вестись „на равных" между СССР и США, как главных договаривающихся ядерных держав, а не между СССР и НАТО. Только такой подход для них приемлем. В отношении переговоров по стратегическим вооружениям Рейган был немногословен. Он бросил лишь реплику, что предлагает „существенное сокращение" и что это свидетельствует о его миролюбивых намерениях. Пусть делегации еще поработают. Чувствовалось, что сейчас его внимание привлечено лишь к переговорам по ядерным вооружениям в Европе.

На мое замечание, что, по нашему мнению, есть возможности поиска решений в местах напряженности. Рейган заметил, что, пожалуй, можно попробовать поискать такие точки соприкосновения на Ближнем Востоке, хотя расхождения здесь очевидные и немалые.

Шульц добавил, что не следует забывать также Афганистан, Польшу и Кампучию.

Хочу лично повторить в заключение, сказал Рейган, что, как и г-н Андропов, я хочу добрых и хороших отношений между нашими странами. Я за то, чтобы исчезла угроза войны в наших отношениях, за позитивный поворот в этих отношениях. Прошу передать об этом Генеральному секретарю и всему советскому руководству.

Подчеркнув, что это, разумеется, будет сделано, я со своей стороны попросил его со всем вниманием отнестись к нашей точке зрения, которая была ему изложена.

Рейган обещал внимательно обдумать весь наш с ним разговор.

Когда мы с Шульцем вернулись в госдепартамент, то подробно обсудили положение в разных районах мира и проблемы двусторонних отношений.

Так прошла моя первая личная деловая встреча с президентом Рейганом. Для него это вообще была первая продолжительная беседа с советским официальным представителем.

Само решение Рейгана провести такую встречу было по-своему знаменательным, ибо она состоялась лишь на третьем году его президентства, что свидетельствовало о какой-то его личной попытке, наконец, разобраться в советско-американских делах. В своих мемуарах Шульц рассказывает, что против встречи Рейгана с советским послом возражало все ближайшее окружение президента. И все же Рейган принял такое решение.

Для Шульца, как он сам признает, это было принципиально важно: раз сам президент начал диалог с советским послом, то и он, госсекретарь, может смелее и более конкретно заниматься советско-американскими делами. Такова была атмосфера в рейгановской администрации. Сам факт нашей встречи держался в строгой тайне.

На меня Рейган произвел тогда впечатление человека, высказывания которого носили достаточно искренний характер и отражали его собственное политическое кредо применительно к отношениям с СССР. Вместе с тем настораживающим и даже опасным в этом кредо было то, что в нем смешались вместе реальная политика, основанная на реальностях современного мирл, и твердая убежденность в том, что СССР стремится к мировому господству, исповедуя положение марксизма о неизбежной победе коммунизма над капитализмом. Опасность тут была в том, что Рейган, как и Брежнев, слабо разбирался в теоретических вопросах. Это лишь фиксировало его идеологическую непримиримость, которая постоянно подпитывалась его консервативным окружением. А все это непосредственно отражалось на практическом курсе его внешней политики, на его стремлении максимально вооружиться. Короче, идеология доминировала над политикой. И у Рейгана, пожалуй, это проявлялось гораздо сильнее, чем у Андропова.

Со своей стороны в телеграмме в Москву об этой встрече я предложил продолжать терпеливую работу по сдерживанию экстремистских взглядов Рейгана, отметив, что постепенные шаги „по мелочам" в целях налаживания отношений с ним могут вначале сыграть более позитивную роль, чем какие-либо крупные проекты соглашений, к которым он, по моим впечатлениям, психологически еще не был готов. В этой связи я посоветовал решить затянувшийся вопрос о пятидесятниках.

(Через месяц Шульц сообщил мне, что „президент выразил удовлетворение" по поводу того, что советское правительство, как доложило американское посольство, положительно отнеслось к его просьбе о пятидесятниках. Правда, для окончательного закрытия вопроса потребовалось еще некоторое время).