Доходы и от лавки, и от кабака были небольшие, поскольку товар был самый дешевый, по карману и скромным потребностям покупателя, но за большим и не гнались: даже рубль в жившей полунатуральной жизнью деревне представлял ценность и доход в несколько копеек на рубль представлялся вполне достойным. Впрочем, и кабатчики, и лавочники обычно, кроме прямой торговли занимались и скупкой у соседей и перепродажей маклакам (шибаям, прасолам) – скупщикам кож, льна, пеньки, пряжи и холстов, меда, – всего, что производила деревня и что хозяину самому не с руки было везти на рынок: стоило ли тратить день, бить телегу и лошадь, чтобы выручить рублишко-другой, тем более, что был риск оставить этот рубль в городском кабаке. Такой мелкий скупщик представлялся благодетелем, «выручал» соседа, выгадывая на этом какие-нибудь 20-30 копеек. Сгоношив несколько десятков рублей, он начинал заниматься мелким ростовщичеством, распуская в долги по 3-5 рублей и получая с должников все те же кожи, лен, пеньку, мед, холсты. Это в русской деревне испокон веку называлось кулачеством и не одобрялось ни крестьянами, нуждавшимися в мелком дешевом кредите, о котором много говорили в верхах, да так и не договорились, ни обществом в лице прессы, ни самим правительством. Русские законы прямо запрещали скупку хлеба за долги и преследовали ее. Впрочем, хорошо известно, что в России суровость законов всегда смягчалась их повсеместным неисполнением. И такой разжившийся деньжонками кулачок постепенно начинал уже снабжать сотней-другой рублей помещиков в острый момент уплаты процентов в кредитные учреждения за заложенные имения, покупая прямо на корню и овсеи, и ржицу, и пашаничку. А там, глядишь, уже и именьице переходило в руки такого «благодетеля»: казенные кредитные учреждения не слишком настойчиво преследовали помещиков за неуплату процентов, зато уж добродушный и говорливый соседушко точно мог уловить момент, когда с барина можно содрать последнюю рубашку. В таких имениях леса, старинные родовые парки и сады шли на сруб, обветшалые дедовские хоромы продавались на дрова, а земля клочками сдавалась в аренду окрестным мужичкам опять-таки с уплатой овсецом и ржицей.

Так что кулаком в России издавна считался не крепкий хозяин-мужик, у которого было 5-6 взрослых здоровых сыновей-работников, надельной земли на мужские души десятин 15, пяток лошадей, такое же количество коров, а если и снималась земля в аренду и нанимались поденные или постоянные работники, так это хозяйство опять-таки производило национальное богатство – хлеб и лен. Кулаком был трутень, который ничего не производил, но опутав сетью долгов целую округу, зажимал ее в кулак и пил из нее все соки – и из беднейшего мужика, и из незадачливого помещика. А всего имущества у него было – снятая в аренду обветшавшая избенка с кабачком или лавочкой.

Пожалуй, следует сказать и еще об одном русском деревенском общественном центре, правда, находившемся не в деревне и не в селе – о мельнице. Мельница в сельской местности была непременной принадлежностью: ведь муку сюда на продажу никто не вез, потому что купить ее было не на что. Мельница обслуживала целую округу, несколько деревень, сел, помещичьих имений. Стояла она где-нибудь на отшибе, хотя и недалеко от деревни, на запруженной речке или на бугре, вокруг которого поблизости не было леса. Плотины на сельских водяных мельницах были обычно дрянные, навозные, низкие, напор воды был невелик и на всю зиму воды не хватало. Имели такие мельницы один-два постава, то есть пары жерновов, да хорошо еще, если крупорушку. Мельник был или владелец такой небольшой мельницы, или арендатор, или наемный работник, если мельница принадлежала помещику, или помещичий крепостной. Жил он с семьей на мельнице, что считалось делом опасным для жизни, а мельников считали знавшимися с нечистой силой. Ведь стоявшая вдали от жилья мельница была прекрасным обиталищем для всякой нежити, а водяная мельница к тому же стояла прямо над омутом, где обитал чуть ли не под ее полом водяной. И сами мельники отнюдь не стремились развеять такие подозрения, а, напротив, укрепляли их, поскольку это придавало им веса и обиженный помольщик опасался спорить с мельником. Люди все это были хитроватые, себе на уме, и действительно, знающие – но не методы вызова нечистой силы, а устройство мельницы и ее регулировку.

Деревенская мельница была абсолютно проста по устройству, и в этой-то простоте заключалась вся хитрость: мельница строилась на глазок, и глазок этот должен быть – смотрок. Вода из открытых с помощью длинного бревна-рычага шлюзов поступала в кауз или хауз, огромный бревенчатый ларь, в котором было установлено огромное деревянное водяное колесо. Колеса были водобойные, если плотина была совсем низенькая, и вода била в лопасти снизу, или наливные, если вода стояла высоко и можно было пустить ее сверху. Колесо было насажено на мощный дубовый вал, заканчивавшийся дубовой же шестерней. Зубья шестерни упирались в цевки (невысокие дубовые колышки) большого горизонтального колеса, в обод которого и были вдолблены вертикально. Колесо это сидело на вертикальном дубовом валу, упиравшемся нижним концом в чугунный подпятник и проходившем вверху через оба жернова. Нижний жернов, лежень, лежал на прочном полу мельницы и был неподвижным, а верхний жернов вращался валом с помощью насаженной на него железной вилки-порхлицы. Вся хитрость заключалась именно в том, чтобы без всяких расчетов сообразить шаг дубовой шестерни, чтобы ее зубья совпадали с цевками. Впрочем, иные мельники могли еще и насечь жернова. Лежень был слегка коническим, а бегун немного как бы вогнутым, соответственно этому конусу. Жернова в России производились крестьянами, в наделах которых или поблизости от них были залежи особого жернового камня. Высекались цельные огромные жернова, но делались и сборные, из секторов и сегментов, схваченных толстым полосовым железом. На поверхности обоих жерновов высекались неглубокие бороздки, составлявшие сложную сеть. Поскольку жернова довольно быстро снашивались, мельник должен был уметь вновь насечь их: не везти же громоздкие жернова к мастерам и не выбрасывать же эту самую дорогую на мельнице деталь. Над бегуном висел качающийся дощатый ковш, в который работник-подсыпка ссыпал зерно из мешков. Ковш этот постоянно дрожал, подталкиваемый системой рычагов, соприкасавшихся с горизонтальным валом. Хитрость заключалась еще и в том, чтобы сначала ободрать зерно от кожицы, получив отруби, а затем уже размолоть его в муку требуемого размера. Для этого верхний жернов то немного приподнимался на особые зарубки на валу, то опускался. И все это – рассчитать шестерню, поставить цевки, насечь жернова, установить их нужным образом, устроить ковшик – должен был уметь мельник. Должен был он обладать еще одним умением, о котором скажем чуть ниже.

Зерно из ковшика (это он только так назывался, а вмешал добрый пятерик – пятипудовый мешок) ссыпалось в отверстие в центре бегуна, попадало под него и затем, уже в виде муки, благодаря действию центробежной силы, горячее, высыпалось в лубяную обечайку, окружавшую постав. Отсюда по длинному холщовому рукаву оно ссыпалось в мешок помольщика. Мы сегодня знаем только два сорта муки – высший и первый. А когда-то мололи десятки сортов муки: самую наилучшую крупчатку, обдирную, пеклеванную, подрукавную, ситную, решетную, межеумок и так далее. Мельник должен был знать все эти сорта и, соответственно, наладить постав. А главное, он должен был уметь заговорить зубы помольщику, улестить его, а тем временем отвести поток муки в какой-то укромный уголок, отсыпать ее себе. Вот тут и требовался мельнику его авторитет близкого приятеля нечистой силы: кто же будет спорить с таким, даже если заметит недостачу муки, а это было непросто: объем зерна и муки не совпадают. За счет этого и богатели мельники.

Кроме того, мельники занимались обычно еще одним противозаконным делом – корчемством, то есть незаконной торговлей водкой. Впрочем, это могло быть делом и законным: достаточно было поставить кабак на узаконенном расстоянии от мельницы. Хитроумные чиновники так пытались препятствовать пропиванию крестьянами помола: если, дескать, кабак, будет в 100 саженях, то крестьяне трезвыми уедут с мельницы. Эко дело – пройти 100 саженей, если праздник.

А первый помол, действительно, был праздником. Ведь в центральных великорусских губерниях свой хлеб проедали нередко уже к Васильеву дню, то есть к Новому году, а иные уже с Покрова начинали посматривать, не коротки ли хлебы. А покупной хлебушек дорого дается и уже не вволю едят его. Летом же мужик сидел на всяком подножном корму: на щавеле со снытью, на скудных грибах-колосовиках, с нетерпением ожидая нови. Еще полусырую вез он рожь на мельницу, а иной раз и варил «зеленую» кашу из незрелых зерен. И новину, свежий хлеб нового урожая, никак нельзя было не отметить косушкой. А мельники с удовольствием предоставляли помольщикам такую возможность, приторговывая втридорога водкой прямо на мельницах. А то еще заводи кабак да покупай патент, да плати акцизные сборы...

Мельники были большие хитрованы и свою выгоду не упускали. Но на всякого мудреца бывает довольно простоты. Ведь мельник был все тем же крестьянином и верил в тех же леших, домовых и водяных. А водяной был нежитью крайне опасной. Это не дворовой и даже не банник с овинником. Водяной мог прорвать плотину и упустить воду, мог изломать водяное колесо (он очень любил крутиться на нем), наконец, мог утопить: наклонишься к воде, он цап за руку – и поминай, как звали. Поэтому при постройке мельницы под ее порог зарывали живого черного петуха и конский череп, а хорошо было бы регулярно топить в мельничном бучиле лошадь – чужую, конечно, краденую, а не свою. Больно уж охоч был водяной до лошадей, а за неимением их разъезжал по своим владениям на тройке сомов. Поэтому, кстати, сомов и неохотно ловили и тем более неохотно ели в русской деревне: во-первых, водяного скотинка, а во-вторых, подкармливает водяной своих рысаков мертвечиной, сосут они утопленников, а то и сами зазевавшегося малолетнего купальщика за ногу утащить могут. А кроме водяного, поблизости от мельницы, на лугах, в Троицу появляются русалки. Водят они хороводы, качаются на ветвях деревьев над водой, заманивают неосторожных мужчин своим смехом и песнями. Вообще-то русалки не слишком опасны, но понравившегося им парня могут защекотать до смерти. Русалки – хоть нечисть, но не нежить. Это утонувшие девушки, а, особенно, проклятые родителями и утопившиеся.

Но все же наше повествование посвящено строительству, а мы еще не закончили рассказ о мельницах. Излишки воды с плотины поступали в вешняк – огромное корыто из бревен или толстых досок, установленное на мощных столбах ниже плотины. Вешняк постепенно понижался от плотины к воде, чтобы поток вешних вод не был излишне быстрым и чтобы вода падала в бучило с небольшой высоты и подальше от плотины. Иначе она могла вымыть дно из-под самой плотины и мельницы и те обрушатся в воду. Все же поток воды с мельничного колеса и вешняка вымывал глубокий омут, бучило, где постоянно и проживал водяной. Здесь хорошо было ловить рыбу: сама мельница изнутри была густо покрыта мучной пылью. Вот поднимет мельник створы плотины, заплещется вода в каузе, заскрипит, заворочается огромное колесо, ровно и низко загудят жернова, всей своей огромной тяжестью сотрясая утлую мельницу, посыплется сквозь щели в полу и с бревенчатых стен мучная пыль, отруби, а то и зерно-другое провалится – и закипит мелкая рыбешка в основании бучила, а там, глядишь, неторопливые головли, как поленья, всплывут из прохладной глубины, и щука стрелой метнется за сверкающей серебром уклейкой или плотичкой. Так что мельники под рукой еще и рыбной ловлей промышляли, а потому им следовало жить в дружбе с водяным, чтобы сети не порвал. Впрочем, рыбная ловля была делом ненадежным: горячий картежник, водяной, проигравшись, всю рыбу до последнего ерша мог перегнать в соседний пруд, удачливому сопернику.