Платон Сергеевич задумался. На впалых щеках его и подбородке еще отчетливее засеребрилась щетинка.

— Трудно, наверно, парторгом работать? — спросил Ва­нята.

Платон Сергеевич поднял бровь. На лбу — от переноси­цы до кромки волос — собрались морщины. Видимо, думал: стоит выдавать секреты какому-то Пузыреву или не стоит? Но все же ответил:

— Легкой работы не бывает. Если, конечно, душу вкла­дывать... Главное, Ванята, жизнь с пользой израсходовать. Как патроны в винтовке — до последнего. Жить для самого себя неинтересно и подло. Вот поможешь человеку, выве­дешь его на верную дорогу, ну и рад. Вроде бы ты не одну свою жизнь прожил, а сразу две или три. Понимаешь, что ли?

— Понимаю, — тихо ответил Ванята. — Я говорю, труд­но вам, наверно?

— Да уж где там легко! С людьми знаешь как: одному это подавай, другому то растолкуй, а третий вообще не знает, что ему надо!.. Вот тебя взять — чего ты с Сотником не по­делил?

— Не знаю, — вяло и неохотно ответил Ванята. — Он во­обще такой...

Платон Сергеевич покачал головой, вздохнул.

— Это ты зря. Хороший он парень, настырный...

— Вы ж сами говорили — не особенно нравится, — на­помнил Ванята.

— Говорил? Может быть, и говорил... А все-таки на­прасно...

Платон Сергеевич снова вытащил папиросы и теперь уже закурил. Возле губ прорезались острые, глубокие складки. Видимо, он и в самом деле болен, но только хитрит, скры­вает это от других, а может, даже от самого себя.

— Вы есть не хотите? — спросил Ванята.

Парторг покачал головой.

— У трактористов обедал. С отцом Пыховых про курсы говорил. Хочется мне, Ванята, школьную бригаду сколотить. Чтобы сами все делали — и пахали, и сеяли, и урожай со­бирали. А то бросаем вас туда и сюда... Не дело это, правда? Думаю, получится. Пыхов сказал — на трактористов вас учить будет. Трактористом хочешь?

— Не знаю, — замялся Ванята.

— Зна-аешь! — протянул парторг. — Пыхов Ким тоже не знал, а потом про Сотника услышал и сразу забастовку объявил. Все вы такие...

Закончить важный, немного затянувшийся разговор по­мешала мать. Она вошла в избу, открыла настежь окно, за­махала полотенцем, будто бы гнала из комнаты зловредных мух.

— Вместе смолили, что ли?

— Ну да — вместе. Сигары...

Мать опустила полотенце.

— Ох, допрыгаетесь вы, Платон Сергеевич! Врачи что говорили? Ужинать станете, что ли?

Она налила молока из кувшина, отрезала белого город­ского батона.

— Ешьте...

Ваняте тоже достались батон и молоко. Они ели степен­но, с расстановкой, как едят мужчины, которые всласть по­работали, знают цену хлебу и вообще всей жизни. Потом Ваняте приказали спать. Если врач разрешит, пускай завтра встает. Что тут рассуждать...

Ванята перевернулся на правый бок, закрыл глаза. Шеп­тались за столом мать и Платон Сергеевич, листали книжку с рационами для коров. В мире наступили покой и тишина. Жаль, что только утром увидит он всех. Вон еще сколько до рассвета! Наверно, давно уже все улеглись. Закаляется на сеновале без одеяла и подушки йог Пыхов Гриша, хмурит во сне суровые брови Сотник, свернулась кренделем Марфень­ка, спит без задних ног бывший забастовщик Пыхов Ким.

До завтра! Кончилась ночь, кончилась и Ванятина бо­лезнь. Так хорошо и свежо было во всем теле — будто из речки или прохладного леса выбрался. Не хрустнет косточ­ка, не туманятся горячей дымкой глаза. Будто бы вообще и не болел он, не глотал микстуру, не морщился от быстрых колючих уколов.

Ванята пришел на ферму в новом комбинезоне. На зад­них карманах — заклепки, на груди вьется, сверкает зубчи­ками «молния». Все смотрели на него и на этот комбине­зон — и Марфенька, и Пыховы, и Сашка. Смотрел и, конеч­но, очень удивлялся этому великолепию учитель истории Иван Григорьевич.

— Молодец! — сказал он. — Нашего полку прибыло.

Пока Ванята валялся в постели, ребята успели побелить два коровника. Оставался еще один. Там уже звенели ведра, клубами взлетала над ямой негашеная известка.

Марфенька подождала, пока соберется возле коровника вся бригада. Потом она взяла тетрадку, стала делать пере­кличку. Ребята отвечали, как солдаты на утренней повер­ке — четко, кратко, отрывисто:

— Я!

— Я!

— Я!

Ванята чуть-чуть зазевался. Марфенька недовольно под­няла голову от тетрадки.

— Пузырев Ванята, ты что — спишь?

Матриархат вступал в свою силу.

В колхозную контору пришла телеграмма. На сером и еще липком от свежего клея бланке было напечатано:

«Прошу подготовить съемке правнука Егора Дороха Са­шу Трунова. Приеду вторник. Фотограф Бадаяк».

Старый, с желтыми прокуренными усами бухгалтер ни­чему на свете не удивлялся. Не удивился он и этой стран­ной, не совсем понятной телеграмме. Бухгалтер прочел ее еще раз, почесал кончиком ручки за ухом и написал в угол­ке крупным разборчивым почерком: