В Маньяре мне удалось эмпирически проверить справедливость своих собственных подсчетов. Как только я засекал группу слонов на маленьком клочке местности с определенными границами, я начинал крутиться над ней, считая и пересчитывая животных, пока не получал несколько раз одну и ту же цифру. Затем я спешил приземлиться, чтобы пересчитать их на земле, пока они не ушли с облюбованного места. Зная точное количество животных каждой семейной группы, мне оставалось только опознать эти семьи и прибавить к общей цифре замеченных поблизости самцов. На открытой местности я иногда получал точный результат, а в кустарниковых зонах — примерно 60 % истинного числа животных. В среднем к оценке с воздуха следовало прибавлять 27 %, и тогда получалась цифра наземного подсчета.

Как и предполагали, в Маньяре оказалась самая высокая плотность слонов по сравнению с другими парками. В любой сезон года на квадратный километр приходилось более 4 животных, а с учетом обычного занижения их было наверняка больше — 5–6 слонов на квадратный километр. Отсюда следовало, что в любое время в парке находилось 400–500 слонов, даже если считать, что популяция толстокожих, регулярно посещавших парк во время моей работы там, достигала 600 животных.

Внутри парка слоны составляли большую часть общей биомассы животных. Слоны представляли собой около 49 % биомассы крупных млекопитающих, буйволы — 42 %, а на долю всех остальных — бегемотов, зебр, жирафов, носорогов, антилоп, бабуинов и хищников — приходилось всего 9 %. Необъяснимым оставалось одно: почему основная масса слонов жила в зарослях Эндабаша, а не в северной части парка? С одной стороны, возможно, некоторые из них были «эмигрантами», бежавшими из южных областей озера по причине массовых кампаний уничтожения, которые вели белые колонисты из Европы, готовые уничтожить всех и вся ради сохранения своих посевов. К этой категории животных, по моему мнению, относились сестры Торон. С другой — количество животных на юге могло возрастать за счет пришельцев из леса Маранг, идущих за солью на берег озера.

С воздуха лес Маранг растянулся на многие километры сплошным зеленым ковром, в котором изредка виднелись болотистые поляны. Однажды на такой поляне я заметил стадо из 100 слонов, но не смог произвести оценку их популяции. По наземным наблюдениям и основываясь на косвенных оценках — количестве уничтоженных растений, троп и куч слоновьего помета, плотность их популяции была ниже, чем в парке. Судя по всему, лес Маранг, а в прошлом и южные фермы, должно быть, были неотъемлемой частью владений слонов; без них уменьшались возможности парка компенсировать экологические нарушения.

Я постоянно думал о возможностях парка в плане удовлетворения нужд слонов, но, прежде чем приступить к изучению роли этих внешних районов для толстокожих, следовало дождаться возвращения Говарда Болдуина с новыми радиоошейниками.

В марте я отправился по делам в Найроби. Как-то вечером меня пригласили на прием где-то в пригороде. Гости толклись в прокуренной комнате и пили коктейли. В толпе я приметил девушку с длинными черными волосами, ее блестящие глаза с восточным разрезом с интересом останавливались по очереди на каждом из присутствующих. На ее загорелом лбу сверкали блестки из какого-то металла. Широкое платье африканского покроя подчеркивало ее гибкое тело. Она вся светилась отнюдь не англосаксонским теплом и весельем и танцевала под позвякивание своих серебряных монет. Еще до конца вечера мне удалось пробраться в кружок ее бесчисленных поклонников и зачаровать историями о благородных слонах, о львах на деревьях, о чудесном избавлении от множества смертельных опасностей и прочее и прочее — и все это на фоне колдовского озера под названием Маньяра. Она внимала мне, не подав и виду, что уже бывала в тех местах.

Девушку звали Ория Рокко; ее франко-итальянская семья жила на берегах озера Наиваша. Родилась и воспитывалась она в Кении и, как и я, чувствовала себя не в своей тарелке среди истых горожан. Она тут же заявила о своем желании увидеть Маньяру, и мы начали строить фантастические планы на будущее.

Наутро, летя к своим слонам, я думал о жгучем взгляде ее живых карих глаз.

Некоторое время спустя после моего возвращения в Маньяру объявился Говард с целым ящиком новой электронной аппаратуры. На этот раз каждый передатчик был заделан в капсулу из стекловолокна, отлитую по форме шеи животного. Несколько передатчиков предназначалось для львов, а два — для слонов. В каждой капсуле размещалась антенна размером с пару спичечных коробков. Говард уверял, что благодаря защите из стекловолокна и нескольких слоев акриловой смолы передатчики выдержат любые испытания, которым их подвергнут слоны; они опробованы в Аризоне. Радиус их действия — 50 километров, а батарейки американского производства рассчитаны на полгода работы.

На следующий день после прибытия Говарда я слетал в Найроби за Тони Хартхоорном. Его рост позволял ему сидеть в самолете, лишь сложившись пополам и упираясь коленками в бортовой щиток управления. От Топи требовался опыт хирурга в новом предприятии — замере внутренней температуры слона. Цель операции — роль уха африканского слона в регулировании температуры. Меня в основном интересовали перемещения слонов, но оба опыта можно было совместить.

Говард разработал для имплантации два крохотных приемника с термисторным датчиком температуры, который можно было ввести в вену или артерию. Третий датчик крепился снаружи, рядом с ошейником, для замера температуры воздуха. Каждый термистор имел определенное электрическое сопротивление, которое менялось в зависимости от температуры по строгим математическим законам. А эта информация модулировала радиосигнал.

В первое же утро нам встретился подходящий молодой самец. Не долго думая, мы всадили ему большую дозу М-99 из расчета 1 миллиграмм на 50 килограммов живого веса, и вскоре он рухнул на полянке. К несчастью, его голова легла на сук, что осложнило закрепление основного ошейника, в котором имелось реле для приема, усиления и передачи кодовых модуляций от внутренних передатчиков. И все же операция прошла как по маслу. За два часа Тони и Говард очистили кожу животного, сделали надрезы, обнажили крупные кровеносные сосуды, установили датчики и зашили раны. Мне удалось надеть ошейник, но затянуть его мы не смогли.

Вскоре слон был снова на ногах. Когда он поднялся, весь в подтеках крови после операции, мы решили окрестить его Кровавым Ухом. Должен добавить, что сама операция безболезненна, ибо животное находится под действием очень сильного наркотика — морфина.

Аппарат, закрепленный на этом самце, был куда совершеннее своих предшественников. Сигналы датчиков с помощью главного реле передавались ежечасно на расстояние до 45 километров. Замерялась температура крови в артерии на входе в ухо и в вене на выходе из него. Результаты оказались весьма любопытными. В то время как температура венозной крови оставалась практически неизменной — от 35,4 до 35,8°, температура артериальной крови почти постоянно была выше на 3 °C.