Шрифт:
– Не знаю, можно ли так сказать… Но заразиться… оскверниться… Наверное, не очень уместные слова… Мы же всё-таки монахи…
Отец Симон громко засмеялся, прослезился от смеха и даже как будто схватился за живот. (Он говорил, что много лет страдает грыжами.)
– Чем же от них заразишься? – сказал он сквозь слёзы. – Скорее они от нас с тобой заразятся! Честолюбием и самомнением! Мы же с тобой – избранные, мы же на всех смотрим свысока! Мы же законники, фарисеи! Ребята-то гораздо чище нас! Видел бы ты их в натуральной среде – смиреннейшие существа! Мне одна девица рассказывала, с которой наш гитарист раньше встречался, что бедняга не знал куда от стыда глаза девать, когда она его раздевала!
Тут у отца Симона начался новый приступ смеха, сильнее прежнего, и он сделал что-то совсем для старца не подобающее – завалился в пыль и задрыгал ногами, корчась от боли в животе. Эконом поспешил оставить несчастного подвижника, чтобы не подумал кто чего.
* * *
Выступление уже подходило к концу, когда в середине зала, как по волшебству, появился Симон Петрович в своём неизменном элегантном костюме. Володька его углядел и заорал в микрофон перед очередной песней:
– Следующую композицию мы посвящаем нашему любимому продюсеру, благодаря которому я вернулся с того света!
Сгрудившиеся у сцены фанаты возликовали.
Автором песни был сам Володька, а слова – следующего содержания:
Обкурившись и обпившись как-то раз,
В монастырь панк постучал.
На башке пригладил ирокез
И игумену сказал:
Припев.
«Постриги меня в монахи,
Мы с тобою будем панковать.
Этот мир пошлём мы на фиг,
Чтобы Богу пару слов сказать!»
«Постриги меня в монахи! –
Третий час безумный панк кричал. –
Этот мир пошлём мы на фиг!»
Но его никто не постригал.
Оглядел его игумен с ног до головы
И сказал: «Ну что тут стричь?
Поживи у нас послушником пока,
Чтобы зрелости достичь!»
Припев.
«Постриги меня в монахи,
Мы с тобою будем воевать –
Надерём мы ж…у бесам,
Чтобы Богу пару слов сказать!»
«Постриги меня в монахи! –
Пятый год безумный панк кричал. –
Этот мир пошлём мы на фиг!»
Но его никто не постригал.
Наконец он был пострижен после стольких лет,
Ирокез закрыл клобук.
За весь мир молиться начал панк:
«Избави нас от вечных мук!»
Но многолетнему обычью своему
Наш монах не изменял
И, запершись в келье у себя,
Диким голосом кричал:
Припев.
«Постригите меня в схиму[3],
И мы с вами будем воевать.
Быть хочу, как серафим, я,
Чтобы Богу пару слов сказать!»
«Постригите меня в схиму! –
Тридцать лет монах кричал. –
Быть хочу я серафимом!»
Но его никто не постригал.
После концерта вместе с отцом Симоном поехали на дачу к Серёге.
* * *
– Что же вы скрывали от нас, что живёте в монастыре? – ласково укорял старца правдолюбивый Вадик.
– А я разве скрывал? – удивился отец Симон. – А если и скрывал, какая разница, где человек живёт?
– Но ведь вы же этот… подвижник, что ли?
– Намекаешь, что я подвинутый слегка? Ну и что? Кто сейчас не подвижник? Вот и Володя тоже подвижник.
Володя как раз входил в каминный зал, пряча в карман молитвослов.
– Ты иди, погуляй лучше! – сказал ему старец. – Мне с ребятами кое о чём поговорить надо. А ты и так уже это знаешь. Андрюху гони сюда! Возьми пакетик и фонарик, на входе в лес большая берёза растёт, под ней десяток белых. Сам видел.
Когда Володя вышел на улицу, а остальные четверо собрались за столом, на продюсера посыпались вопросы.
– Зачем же вы сказали, что он умер? – возмущался Андрюха.
– Это не я, а ты сказал! Я сказал, что он скоро вернётся! – отбрёхивался старец.
– Ну да, не говорили! Даже заплакали!
– Так я от радости плакал, что он наконец дозрел!
– Вы же его обратно дёрнули! – изумился Сергей.
– Да я не про монастырь! У него начался покаянный кризис. Надоело купаться в самодовольстве, устал от себя самого. Вы уж мне поверьте, он каждое утро просыпается с мыслью: «Я – дерьмо собачье, и больше ничего!» Когда человека так колбасит, он может что угодно выкинуть. Хорошо, что в мой монастырь прибежал, а то ищи его потом по всей Сибири! Теперь он станет настоящим лидером группы, то есть вашим. И вы никуда не денетесь, голубчики! Будете слушать его почти во всём!