Она уже входила в столовую и манила его рукой.

Это была необыкновенная девочка. Гоша никогда таких не видел. Она была какая-то золотистая. Светло-коричневые глаза в пушистых золотых ресницах. Волосы, как листья кленов за окном. И щеки, и руки тоже золотятся, когда на них попадает солнце.

— Садись за наш стол, сюда, сюда. — Она тянула его, золотистая девочка. — У нас как раз место свободное.

Гоша не сразу сел. Конечно, ему больше хотелось туда, где сидели мальчишки. Но они его не звали, а торчать посреди столовой у всех на виду тоже было ни к чему. И так все на него пялились, так ему казалось — и большие, и малыши все глазели на Гошу, во всяком случае, так ему казалось. Гул стоял в столовой, все разговаривали, и Гоше чудилось, что только — о нем.

Он сел за стол золотистой девочки. Там сидели еще две девчонки — Ира Косточкова стреляла черными глазищами по всей столовой, кому-то кивала, кому-то улыбалась, кому-то махала рукой. Свои роскошные волосы Ира собрала теперь пучком на макушке и стала похожа на взрослую девушку. Другая девчонка, Алла Шикляева, сидела подчеркнуто отрешенная от всех. Она глядела мимо поверх всего — тарелок, голов, Гоши. Сказала все-таки:

— Тебя зовут Гоша? А меня Алла Шикляева. Будем знакомы, очень приятно.

Золотистая засмеялась:

— Алка строит из себя. Ты чего, Шикляева?

Но Алла уже опять смотрела мимо них, гордо вздернув подбородок.

Гоша исподлобья оглядел столовую — никто его особенно не разглядывал, и он стал есть. Щи оказались вкусными, бабушка дома редко варила первое.

Золотистая девочка тихо сказала Гоше:

— Меня мама в субботу домой возьмет. Может, в цирк пойдем с мамой. Она в прошлую субботу тоже хотела меня взять, но не смогла. А теперь уж возьмет обязательно. Я предчувствую.

Гоша кивнул. Возьмет и возьмет. Его, Гошу Нечушкина, мама совсем заберет отсюда, но он не станет заранее говорить об этом.

Золотистая продолжала:

— Она меня всегда на выходные берет, моя мама, — Золотые глаза мягко светились от счастья. — Моя мама, как освободится на фабрике, так сразу едет за мной через весь город. Она без меня жить не может — очень ко мне привязана. Мама ни за что меня в интернат бы не отдала, но у нее на фабрике работа в две смены, у моей мамы.

Ей, этой девочке, было необходимо произносить слово «мама», она его повторяла, повторяла. Гоша ее не прерывал.

— Знаешь, моя мама на меня похожа. Ой, что я говорю? — Золотистая замахала руками, в одной была ложка, в другой — хлеб. — Не она на меня, конечно, а я на маму похожа! Ты, Гоша, летом в лагере был? — Она говорила настойчиво: не отвлекайся, слушай. Даже за рукав его подергала.

— Да, слышу, слышу. Был я в лагере три смены. — Он жевал котлету, картошку, а она, рыжая-золотистая, все нашептывала ему в самое ухо:

— Я тоже три смены. У нас очень хороший лагерь. Никто не дразнил меня. Кому какое дело, интернатская я или нет. Ни один человек не обзывался. Правда, я скрывала, — лицо у золотистой стало лукавым, — говорила всем, что я домашняя, а не интернатская. Их же не касается, правда? Ты слушаешь меня?

— Угу. — Гоша допил компот, вытряхнул из стакана в рот сморщенную сушеную грушу. Эта странная девочка почти не ела. Торопливо рассказывала, волновалась.

— Все было очень хорошо, но тут пришел родительский день…

Девочка рассказывает, она говорит веселым голосом, но Гоша чувствует, как ей несладко, этой золотистой. И голосок радостный, и глаза сияют, и румяная она, и красивая, и сытая — вон котлету не съела и компот оставила. А все равно — плохо ей, и сразу это слышно.

Щебечет, щебечет золотистая, не ноет, не канючит. И молодчина.

— Представляешь, Гоша, все стоят у забора, встречают родителей. И я стою со всеми, маму встречаю. Я же знаю, она приедет обязательно — никого, кроме меня, у нее нет. Она же соскучилась, моя мама. И я, конечно, соскучилась. Смотрю на дорогу, когда же покажется автобус с нашими родителями. И вот он едет, автобус. Мы все прямо заплясали. Едут, едут! И автобус большой, полно мам, бабушек, отцов даже. Все с сумками, с гостинцами. Всех ребят разбирают. А моей мамы нет. Ну нет, и все. Представляешь? Они своих хватают, вместе уходят. И я одна там осталась, у забора. Я все равно верю и жду — приедет мама позже. Что такого? Работа у нее, у мамы моей. Стою, стою. Девчонки подходят, жуют свои конфеты, спрашивают: «Лида, а Лида, что же она не едет, твоя мама?» Без ехидства, просто интересуются. А я говорю: «Не волнуйтесь, приедет. Я свою маму знаю».

Столовая пустеет, а Лида все щебечет, золотая птица. Гоше интересно — приехала к ней мать или нет? Хорошо бы приехала. Он и сам не заметил, как начал сочувствовать Лиде. И не сразу обратил внимание на Иру и Аллу, которые подталкивали друг дружку, посмеивались и показывали глазами на Лиду. Ира Косточкова подмигнула Алле, Алла прыснула в ладошку.

Откуда знать Гоше, что Лида в сотый раз рассказывает свою историю про родительский день. В сотый — пятисотый. И все здесь знают ее наизусть. А новенький слушает, разинул рот, развесил уши.