Я видел вокруг незаконченные картины: групповые портреты, наброски для журнальных обложек, портреты женщин и детей — и передо мной словно вставало жуткое лицо, искаженное лицо человека, который никогда больше не притронется к своим кистям и краскам.

— Я не впервые имею дело с удушением, но в первый раз вижу такие отпечатки на шее, — сказал Гримсби.

— Ах! В самом деле! — пророкотал Морис Клау, оборачиваясь к нему. — Никогда раньше такие, а? Заинтересовали вы меня, друг мой; начинаете вы замечать. Интеллект ваш расцветает, подобно подсолнуху на солнце. И состоит в чем необычность тех отпечатков?

Гримсби застыл, не в силах понять, следует ли считать замечание Клау комплиментом или шуткой, и наконец выдавил:

— Чрезвычайно мощное сдавливание. Убийца, по всей видимости, обладал поразительной силой.

— О, да! — Морис Клау снял котелок и принялся внимательно разглядывать его верхушку. — Поразительная сила? Что же хирург, что думает он?

— Он с этим согласен.

— Ах! но не более того, а? Всего-навсего поразительная сила?

Гримсби буквально насторожил уши.

— Не понимаю, к чему вы клоните, мистер Клау, — сказал он.

— Вы заметили что-то еще?

Морис Клау положил котелок на столик.

— Заметил я кое-что иное, мистер Гримсби, и на секунду показалось мне, что совпали ваши мысли с моими, — ответил он.

— То было лестное заблуждение. Прошу меня простить. Пепельница эта, — он поднял пепельницу, стоявшую на столике рядом с его котелком, — немалый представляет интерес. Согласны ли вы, что интерес тот велик, мистер Сирльз? — спросил он, поворачиваясь ко мне.

Я лишь беспомощно разглядывал пепельницу. Обычная латунная пепельница со сгоревшими спичками и окурками. Я не видел в ней ничего необычного, так что мог только отрицательно покачать головой.

— Ах!..

Двумя длинными желтыми пальцами Морис Клау осторожно извлек из пепельницы окурок. Он поставил пепельницу на место и продемонстрировал нам свою добычу.

— Глядите же, что я нашел! — сказал он.

Инспектор Гримсби был теперь откровенно удивлен и вдобавок явно раздражен. Да и сам я, хоть и был неплохо знаком со своеобразными методами Мориса Клау, никак не мог уяснить, что он имеет в виду.

— Друзья мои, — продолжал он, по очереди посматривая на нас и держа окурок на весу, точно лектор, показывающий студентам образец, — пред вами сигарета, порок, убивший множество людей. Знавал я женщину, повешенную из-за булавки, но также многих мужчин и женщин, погибших благодаря сигаретам.

Клау достал из кармана портмоне и бережно поместил внутрь окурок.

— Минуточку, мистер Клау! — воскликнул Гримсби. — Если это вещественное доказательство — хотя, клянусь всем на свете, я не в состоянии понять, что может доказать этот окурок.

— Поймите же! — вскричал Морис Клау. — Я, дурацкий старик из Уоппинга, вижу здесь веревку палача!

Он закрыл портмоне.

— Но. — снова начал Гримсби.

— Но попрошу без но! — отрезал Морис Клау. — В руках моих является это уликой, для вас остается окурком сигареты. Слушайте же!

Прозвенел звонок.

— Это Изида. Договорился я с нею встретиться здесь. Не будете ли так добры, мистер Гримсби, открыть дверь?

Гримсби с готовностью подчинился. В студию вошла прекрасная Изида, одетая в изысканное платье. Она одарила меня приветственной улыбкой, эта восхитительная дочь странного отца и, пока инспектор уважительно придерживал дверь, изловчилась внести в мастерскую, не задев дверной проем, большой коричневый бумажный мешок.

— Ах! — воскликнул Морис Клау. — То моя одически стерильная подушка. Помести ее здесь, дитя мое.

Он указал на пол.

— Прочие дела не позволяют мне спать здесь долее двух часов, но за это время надеюсь я следы уловить эфирной бури в сознании убийцы — либо же последний всплеск эмоций в мозгу жертвы. Нечто уловлю я, несомненно, ибо преступление это не есть обычное.

Изида Клау развернула бумажную упаковку, достала красную шелковую подушку и положила ее на то место, где было найдено тело убитого.

Я отвернулся, содрогаясь. Я не мог поверить, что какой-либо человек способен по доброй воле лежать и тем более спать на этом проклятом месте. Но именно так намеревался поступить Морис Клау, и у меня не было сомнений, что он претворит свое намерение в жизнь.

— Изида, дитя мое, — сказал он. — Пробуди меня через два часа.

Морис Клау снял свой плащ с пелериной, под которым обнаружился потрепанный твидовый костюм, расстелил плащ на ковре, вытянулся на нем во всю длину своего худого тела и опустил голову на подушку.

— Джентльмены, — произнес он своим необычайным громыхающим голосом, — предоставьте меня моей дреме. Быть может, когда проснусь я, буду знать больше о человеке, что курил, — и он похлопал по своему боковому карману, — эту сигарету.