— Какой уж там художник! — махнул он рукой. — Баловство одно. Людей так и не научился рисовать. Настоящие картины бы поглядеть, в Эрмитаже или Третьяковской галерее. Небось бывал?

— В Третьяковке бывал. Правда, давно.

— А Дрезденскую видал?

К своему стыду, пришлось сознаться, что на эту выставку так и не сходил, хотя билеты были.

— Эх ты, паря! — с укоризной проговорил Киприян. — Да я за такое дело полжизни отдал бы! Этакое счастье может выпасть один раз на роду. Настоящего Рубенса, Рембрандта, Рафаэля увидеть!..

Пообедали молча. Затем снова заговорили об искусстве, о Москве. Я совсем недавно приехал из Москвы, и на меня смотрели как на существо особое, редкое в здешних краях: ведь я видел собственными глазами все то, о чем пишут в книжках и журналах. Пришлось рассказать и об университете на Ленинских горах, о ГУМе, о театрах, о широкоэкранном кино — о вещах обыденных, ставших привычными. Оказалось, что о Москве я не могу рассказать ничего интересного, никаких подробностей. Просто я ничего не знал, нигде не бывал. Правда, мне хорошо были известны театральные сплетни, анекдоты из жизни именитых писателей, знавал я в лицо и некоторых художников, был в курсе их семейных тайн. И весь этот нехитрый вздор мои собеседники слушали с открытыми ртами. Настя сидела напротив, подперев подбородок рукой. Неожиданно она спросила:

— А видели Уланову в «Жизели»?

Видел ли я Уланову? Разумеется, видел.

— Счастливый! Всю жизнь мечтаю… Даже письмо писали, чтобы кто-нибудь из известных артистов приехал на рудник.

— И как?

— Не едут. Да разве их заманишь сюда! Таких рудников тьма-тьмущая, а Лемешев один. Вот если бы телевидение было!.. Далеко до нас…

Мы чаевали допоздна. Приветливо горела электрическая лампочка под оранжевым абажуром. Настя уложила детей. Мне не хотелось уходить из гостеприимного дома, да никто меня и не выпроваживал. Но уходить все-таки нужно было.

— Что так рано? — изумился Киприян. — Аль боишься, что не выспишься?

— Да вам пора на покой.

— Тю! Оставайся ночевать. Места хватит.

— Спасибо. Посижу еще немного и пойду.

Да, я грелся у чужого огонька. Все темы были исчерпаны, и, чтобы все же продолжить разговор, спросил:

— А людей пробовал рисовать?

— Пробовал. Не выходит. Больше видиками пробавляюсь, — ответил он нехотя. — Не получается портрета.

— Покажи.

Киприян задумался.

— Освещение не то. Ну ладно, так и быть, идем.

Пошли в чулан. Настя следовала за нами. Киприян включил свет. Мы находились в маленькой мастерской. Груды эскизов лежали прямо на полу. Виноградов показывал карандашные наброски. Я узнал Аркадия Андреевича, тетю Анюту, Кочергина, поразился, до чего точно было схвачено основное в характерах этих троих. Были еще портретики незнакомых мне людей.

— Ты показывал кому-нибудь все это?

— Три года назад Сергей Ефремович Дементьев в клубе мою выставку устроил. Ну, хвалили. В газете написали, — ответил Киприян. Лицо его покрылось красными пятнами. — Не люблю всего такого! Был бы взаправдашний, а то так…

О своих занятиях живописью он говорил как о некой слабости.

— Тебе бы получиться, Кипря.

— Да вы что, сговорились с Дементьевым? И тот все толковал — подучиться. Зряшное дело. Вон Паранин лески собирает, ну, а я рисую. Каждому свое. Но на это семейство не прокормишь, да и нельзя все время рисовать — получится вроде как бы сплошной праздник. Совестно, чай, такому большому мужику, как я!

Спорить не имело смысла.

— А что за картина на стенке под мешковиной?

Киприян смутился.

— Да так. Лет десять назад пробовал. Ничего не вышло.

Все же снял чехол, и я увидел портрет Насти Куржей, писанный маслом. Именно такой она была тогда: гордая, с венцом волос на голове. Художник сумел уловить выражение губ и глаз. Он сумел передать еще нечто, почти неуловимое, одухотворить милое девичье лицо.

— Похожа? — спросила Настя и рассмеялась.

Я взглянул на нее.

— Да, очень.

— Неправда. Сейчас я уже старуха. Тридцать лет — бабий век.

И в ее глазах мелькнула лукавая искорка. Она была хороша и в свои тридцать лет и, по-видимому, сознавала это. Гордый изгиб шеи, тугая грудь, выпирающая из-под кофты, крутые бедра, охваченные черной юбкой… Пожалуй, сейчас она была даже красивее, чем тогда.

Вернулись к столу, заговорили о прошлом. Вспомнить было что. Не обошли и Катю Ярцеву.

— Время-то как летит, — сказала Настя. — Екатерина Иннокентьевна вон большим человеком стала, а я как была дурой, так и осталась. А тогда соперницами были — вспомнить смешно…