Потом она догадалась — рука показалась ей чужой, потому что исчезло обручальное кольцо на Петином пальце. И Люда весь оставшийся день с Петей вообще не разговаривала. Но он будто этого не замечал. Легко ему было не замечать: дом у них был полон гостей, и всех их надо было накормить и напоить, и всем улыбаться. А на следующий день рано утром Петя ушел, вернулся только поздно вечером и сказал Люде: «Стажировка. Чтобы я научился правильно служить». И Люда стала с ним снова разговаривать, потому что надо же было его накормить, спросить, с майонезом он будет или с постным маслом — Петя постился вовсю. Стажировка продолжалась полтора месяца, а еще через две недели отца Петра распределили в Можайскую область, в деревню Пыпино, восстанавливать разрушенный храм. И Люде ничего не оставалось, как поехать с ним. Детей пока пришлось оставить бабушкам, не везти же их на пустое место.

Пете выделили домик, небольшой, но крепкий, прямо около церкви. Церковь была — страшно посмотреть — внутри вся исчерченная, изгаженная, но Петя сказал: стены есть, и полы каменные — это уже очень много. Мэр Можайска выделил Пете денег, потому что вышло по поводу восстановления церквей распоряжение сверху, как раз возникла такая волна; вскоре волна спала, но Петя успел. И начал заниматься тем, чем никогда не занимался, — нанимать строителей, закупать стройматериалы, объяснять рабочим, как лучше сделать.

А Люда тем временем приводила в порядок их дом, своими руками. Оклеила его новыми обоями, выкрасила полы, вымыла окна, друзья, уезжавшие в Швейцарию на ПМЖ, очень помогли с мебелью, даже из дружеских чувств привезли эту мебель на грузовике из далекой Москвы. В дом можно было селить детей, и детей перевезли от бабушек, как раз наступило лето — опять же, свежий воздух.

Лето прошло хорошо, отец Петр загорел на своей стройке как негр, только сильно осунулся, но все время шутил. Как-то быстренько превратился он из подающего надежды студента в делового, ухватистого мужичка, — может, и отросшая борода сыграла свою роль.

Дочка Анечка нашла себе подружку шестилетнюю Варю с соседней улицы, обедать ее было не дозваться, а сын Федя оставался еще при маме. Он ей не мешал, играл в уголке, но любил, чтобы она была рядом. И что мама все время всхлипывает — не замечал. Тут наступила осень, пошли дожди. Люде стало совсем грустно, развороченная глина за окном, отец Петр неизвестно где, она с детьми целый день дома. Одна. И никакой перспективы.

А в институте она ведь была первая певица, ходила в хор, и сейчас Петя ей часто повторял — тебе надо учиться на регента. Но Люде просто хотелось домой, в Москву, она устала от этой жизни при Пете и при детях и хотела как-нибудь отдохнуть, только не неделю, и не две, и даже не месяц, а, предположим, год. Им провели наконец телефон, и Люда обзвонила всех знакомых, давала им свой новый номер, а они удивлялись, звали в гости, но как-то неубедительно, спрашивали, не собирается ли она на работу, — впрочем, какая уж тут работа. Отец Петр хотел следующего ребенка, но Люда отрезала: «Я не свиноматка». И Петя пока успокоился.

Телефон, хотя все московские его теперь знали, звонил крайне редко, только самые близкие друзья, да и то все больше отцу Петру, а Люда была его секретарем. Так прошел еще год. В церкви начались службы, но Люда по-прежнему туда практически не заходила — как-то не лежала душа, – а все думала, в какую школу отдавать Анечку, в этом же поселке или возить подальше, в частную, как вдруг Петина мама, посетив их однажды, сказала, что ребенку нужно давать нормальное образование, и настояла на том, чтобы Анечку забрать к себе и учить ее в хорошей московской школе с языками и обществом.

Люде жалко было отдавать дочь, но все-таки она уступила. Анечка бабушку сильно любила и очень обрадовалась, сразу же начала складывать игрушки, книжки. Дома стало совсем пусто.

Тут телефон наконец зазвонил, и позвали к телефону не отца Петра, а Петю или Люду — одноклассники встречали десятилетие их выпуска, времечко шло. Отец Петр проявил твердость, сказал, чтобы Люда обязательно ехала, посмотрела на людей. «А то в этой глуши совсем ты у меня соскучилась». А Федя один вечер поживет и без мамы. Только Люде уже вообще ничего не хотелось.

Но она все-таки поехала. На вечере одноклассников все в общем оказались такие же, только немного постарше. Там же был и Женя Симонов, он уже второй раз развелся, но все равно был самый приятный на вечере человек, может быть, потому, что все время просил Люду спеть. И Люда пела. Она распелась, да и от коньяка голос у нее всегда мягчал, делался просторней. К концу вечера Женя от нее не отходил и даже поехал провожать на станцию. Когда Людина электричка подошла, и надо было садиться, Женя, как в плохом кино, сказал ей: «Останься». И сжал локоток. Но Люда, как в кино получше, промолчала, локоток освободила, вошла в вагон и села у окошка. Отец Петр встречал ее на станции, Люда приехала на последней электричке. Стояла тьма хоть глаз выколи, и страшный холод, рука у Пети была совершенно ледяная.

Дальше почти ничего не известно. Известно только, что вскоре после этого Людиного выезда в свет отец Петр, вернувшись поздним вечером домой из Москвы, куда ездил по делам храма, не застал дома ни жены, ни сына. На кухне лежала подробная записка, что ему есть и пить, и больше никаких объяснений. Отец Петр не поел и не попил и, несмотря на поздний час, побежал к соседям. Соседи ответили, что видели, как Люда с маленьким Федей на руках шла на станцию. Тогда отец Петр позвонил Людиной маме. Она отвечала туманно, но в трубке как будто послышался детский плач. Отец Петр закричал на тещу, и та призналась: «Да, Люда у меня, а больше ничего сказать не могу». Но тут к телефону подошла Люда и сказала спокойно: «Петенька, никогда сюда не звони. Жить с тобой я больше не буду».