Мы выждали, думаю, минут десять, пока человек (а это был Ахмет) продолжал свои нечестивые труды. Он был совершенно обнажен, и от усердия на его смуглой коже проступили капельки пота, блестевшие в лунном свете. Временами он с жутковатой бесстрастностью бормотал что-то себе под нос и порой прекращал работу, чтобы отдышаться. Далее Ахмет принялся скрести землю руками, потом извлек из лежавшей рядом груды одежды кусок веревки, с которой снова спустился в могилу, откуда вылез, держа веревку за оба конца. Широко расставив ноги над ямой, он что было силы потянул веревку, и из могилы показался один конец гроба. Он отколол часть крышки с целью убедиться, что это именно тот, нужный ему конец, установил гроб вертикально, взломал крышку с помощью ножа, и нашим взорам предстало ссохшееся тело покойного Абдула, закутанного в белый саван, словно младенец в пеленки.

Я уже собирался подтолкнуть дух черной магии к выходу на сцену, как вдруг мне вспомнились слова Махмута: «Он дружит с черной магией, он умеет поднимать мертвецов», и меня охватило неудержимое любопытство, которое разом отмело в сторону все страхи и взяло верх над чувством отвращения.

— Погодите, — шепнул я Уэстону, — он сейчас прибегнет к черной магии.

Ветер опять ненадолго затих, и опять в наступившей тишине послышался пронзительный крик ястреба — на сей раз ближе, причем мне показалось, что птиц несколько.

Ахмет тем временем снял с лица покойника покрывало и размотал бинт, которым после кончины стягивают нижнюю челюсть (при погребении арабы всегда оставляют его на месте): с нашей точки обзора было видно, что челюсть при этом отвалилась; хотя ветер и наносил на нас отвратительный запах тления, лицевые мышцы даже и теперь не окоченели — несмотря на то, что Абдул был мертв уже третьи сутки. Однако недостойное любопытство по-прежнему подзуживало меня проследить за дальнейшими манипуляциями кладбищенского вора, [89] начисто подавляя все прочие соображения. Ахмет как будто бы не замечал того, что рот мертвеца косо разинут, и продолжал под луной свои хлопоты.

Он вытащил из кармана лежавшей на земле одежды два небольших черных кубика, которые ныне благополучно покоятся на илистом дне Нила, и энергично потер их друг о друга.

Постепенно они засветились бледно-желтым сиянием, и из его рук взметнулось неровное фосфоресцирующее пламя. Один из кубиков Ахмет всунул в разинутый рот трупа, другой — в свой собственный, и, стиснув мертвеца в объятиях, точно собирался пуститься в танец с самой смертью, начал делать партнеру искусственное дыхание. Потом вдруг, втянув в себя воздух, отпрянул назад не то в изумлении, не то в ужасе и замер на месте как бы в нерешительности, поскольку кубик, свободно болтавшийся во рту мертвеца, оказался крепко закушенным. Немного поколебавшись, он проворно нагнулся к брошенной одежде, схватил валявшийся возле нее нож, которым вскрыл крышку гроба, и, зажав его в одной руке за спиной, другой рукой вытащил, явно не без усилия, кубик изо рта трупа.

— Абдул! — обратился он к нему. — Я твой друг — и клянусь отдать твои деньги Мохаммеду, если ты скажешь мне, где они лежат.

Я совершенно уверен в том, что губы мертвеца шевельнулись, а веки слегка затрепетали, как крылья подстреленной птицы, но при этом зрелище меня пронизал такой ужас, что я физически не смог удержаться от возгласа. Услышав его, Ахмет тотчас обернулся, и тут дух черной магии при всех своих регалиях выступил из тени деревьев и двинулся ему навстречу. Несчастный застыл на месте как пригвожденный, потом на трясущихся ногах шагнул назад, намереваясь обратиться в бегство, оступился и рухнул в только что разрытую им могилу.

Уэстон повернулся ко мне с рассерженным видом и швырнул глаза и зубы африта в сторону.

— Вы все испортили, — попрекнул он меня. — Нам, быть может, предстояло стать свидетелями интереснейшего… — Тут он запнулся и бросил взгляд на бездыханного Абдула, который, взирая на нас из гроба широко открытыми глазами, пошатнулся, закачался и повалился ничком, уткнувшись носом в землю. Полежав так с минуту, труп безо всякой видимой причины неспешно перекатился на спину и устремил недвижный взор в небо. Лицо трупа было запачкано землей, однако земля смешалась со свежей кровью. Тело поранил гвоздь, зацепившийся за саван, а под ним виднелась одежда, в которой он скончался (согласно обычаю, арабы мертвецов не омывают), и гвоздь эту одежду довольно сильно разодрал, обнажив правое плечо.

Уэстон попытался что-то сказать, но удалось ему это не сразу:

— Пойду сообщу в полицию, если ты останешься здесь и проследишь, чтобы Ахмет не удрал.

От этого предложения я наотрез отказался; мы накрыли труп гробом, дабы уберечь его от ястребов; связали Ахмету руки веревкой, уже пускавшейся им тем вечером в ход, и препроводили его в Луксор.

Наутро к нам явился Мохаммед и радостно сообщил:

— Я так и знал, что Ахмету известно, где деньги.

— И где же они?

— В кошельке, привязанном к плечу. Негодяй начал было его срывать. Взгляните! — Мохаммед вытащил кошелек из кармана. — Вот они, все тут — английские банкноты по пять фунтов, а всего их двадцать.

Мы смотрели на происшедшее несколько иначе, ибо даже Уэстон признавал, что Ахмет только надеялсявыпытать у трупа тайну сокровища, а затем заново прикончить мертвеца и похоронить. Впрочем, это всего лишь наше предположение.

Неменьший интерес представляли подобранные нами два черных кубика, на которых были выгравированы причудливые значки. Один из этих кубиков я как-то раз вложил в руку Махмута, когда он проводил для нас очередной вечерний сеанс «передачи мыслей». Действие он произвел немедленное: Махмут громко возопил и начал кричать о вторжении черной магии, и хотя я питаю на этот счет некоторые сомнения, все же я заключил, что самое надежное для кубиков место — нильское глубоководье. Уэстон слегка поворчал и заявил, что лучше было бы передать кубики в Британский музей, но эта мысль, я уверен, пришла ему в голову много позже.