— Божия Матерь нашла и для меня здесь тихую обитель.

И она рассказала, как матушка Харитина поселила ее у меня.

Он кивнул.

— Будем теперь с вами общаться каждый день, — непреклонно сообщила она.

Дионисий обреченно вздохнул.

— Я вот почему спросила у вас про клевету, догадываетесь? Про вас здесь многое говорят, отец Дионисий, только я ничему такому не верю.

— Что говорят? — спросил он, отрывая взор от тетрадки с описанием технологических процессов.

— Ну что говорят… Говорят всякое. Разное говорят. Не знаете?

Он удивленно взглянул на нее:

— Ничего я не знаю, да и пусть себе говорят.

— Как это — пусть? Сам Сирах заповедовал человеку нести попечение о своем добром имени. Вам нужно что-то предпринять.

— Ах, оставьте, еще преподобный Исаак Сирин учил: пейте поношения, как воду жизни.

— И что же — вы даже не хотите узнать, что это за поношение?

Он вяло покачал головой.

— А то, что у вас в Троицке две жены и три любовницы, это как? Вот что говорят.

— Да? — спросил Дионисий, опять погружаясь в чтение.

— Да, — прошептала она. — Это ведь неправда, правда?

Отец Дионисий усмехнулся:

— Конечно, мало сказать про монаха, что у него есть жена или что у него есть любовница. Нет, надо — что две жены и три любовницы. Какая чушь, забудьте об этом.

— Я не могу забыть, — сказала она, пронизывая его испытующим взглядом. — Я не могу об этом не думать, потому что у меня есть на это свои причины. Я хочу вам поисповедовать один грех…

— Но я не священник!..

— Ну, хорошо. Просто спросить у вас про него. Хотя, между прочим, в Писании изречено: исповедуйтесь друг другу. Но я хочу у вас спросить про грех одной моей знакомой.

— Может, не надо? — попросил Дионисий.

— Это касается вас…

— Тем более, а?

— Нет, я все-таки скажу, чтобы вы знали…

Он наморщил лоб, вчитываясь в страницу. Ему казалось, что так она скорее уйдет. Но он ошибся, потому что его явно деланное безразличие только еще сильней уязвляло ее.

— Что бы вы сказали, если б узнали, что одна женщина, которая приходит к вам, испытывает к вам пристрастие?

— Пристрастие? Зачем? — растерялся отец Дионисий. — Я бы сказал, что ей надо подыскать себе другой предмет...

— Но что же ей делать?

— Ей? Может быть, найти достойного человека и выйти за него замуж.

— Но у нее духовное пристрастие… Понимаете, именно духовное. Ничего такого, земного... Ничего низменного... Она ищет духовного союза. Вот.

Дионисию вдруг стало противно: он даже не мог понять, что именно ему отвратительнее — эти любовные признания или те словесные игры, в которые они были облечены. Но выгнать Валентину он как-то не решался. Да и потом — как можно сопротивляться человеку, который являлся спецом именно что по сопротивляющемуся материалу? А она теперь сидела молча и смотрела на него испытующим немигающим взглядом. Присутствие ее становилось все более томительным. Какой тяжелый человек!

И тут Дионисий, что называется, “брякнул”, сказанул. Поюродствовал. Решил, что так ему дешевле выйдет.

— Духовный союз? Что-то я о таком не слышал. Звучит как-то уж очень плотоядно. Это что — какое-то новое извращение? Или — только прелюдия к нему?

И поднял на нее наивные глаза.

Валентина взвилась от такого цинизма:

— Ну, знаете ли... Не ожидала от вас. У вас просто нет ничего святого!

— Простите, — тут же с готовностью откликнулся отец Дионисий и поднялся со стула, давая понять, что ей пора уходить.

Она едва кивнула и вышла из мастерской. Он тут же о ней забыл. Сидел, вникая, медленно перелистывал страницы. Сколько времени прошло после ее ухода? Полчаса, час? И вдруг она рывком распахнула дверь, вся — ураган, мятеж, буря:

— Прошу вас, раз так, верните мне все, что я вам дарила.

Дионисий смотрел на нее ошеломленно, что-то тяжело соображая. Может быть, он пытался вспомнить, что же это такое она ему приносила, и — не мог. Потом вспомнил — кажется, красное расписное пасхальное яйцо на подставке, книгу святителя Игнатия Брянчанинова, вазочку с незабудками, что-то еще, ах, да, восковую свечку в виде золотой розы, рамочку для фотографии, да вот — кажется, блокнот в кожаном переплете, перьевая ручка. Вазочку, яйцо, свечку в виде розочки он кому-то подарил, рамочка висела на стене уже с фотографией старца Кукши, а блокнот, книга и ручка были в келье.

— Сейчас принесу, — сказал он, обматывая горло шарфом и надевая скуфью.

— Вы все испортили — все наше духовное общение, — уязвленно крикнула она ему вслед.

Не дослушав, он побежал через Афонскую горку и через несколько минут, запыхавшись, влетел в мастерскую, держа под мышкой книгу и блокнот с прикрепленной к нему ручкой. Поискал глазами пакет, засунул их туда, протянул ей.

Она вспыхнула, выхватила пакет из его рук и, хлопнув дверью, вырвалась на мороз.

“Даже и не возразил, не спросил: почему вы уходите? А как же тогда христианская любовь? Даже не попросил — останьтесь хоть ненадолго! Хоть бы на память оставил бы себе что-нибудь! Никогда больше к нему не приду”, — гудело и бушевало в ней.