И я тоже всходила на этот пьедестал. Все было — такие же белые ночи, такое же молчание, те же вздохи; так же Алешка провожал меня до квартиры, мимо дровяных сараев, мимо помойки, по грязной лестнице — дорога любви, усыпанная цветами.

Что изменилось? Не знаю, может быть, многое… Не я просила Алешу провожать, он просил разрешения; когда пробовал обнять, то я говорила возмущенно: «Ты что — больной?» Мои первые духи назывались «Кооперативные», они попахивали банным мылом, а у Майки, наверное, называются «Космический сувенир». Но что еще изменилось?

Давным-давно, когда была я богиней со скользкими атласными лентами в волосах, Алешка проводил меня до квартиры и спустился опять во двор. Я следила за ним в окно; маленький, круглоголовый, стоял он среди пустого двора в брезентовых своих сандалиях, в брюках из «чертовой кожи» (неужели и теперь есть этот потрясающий материал?), в голубой футболке, зашнурованной на груди.

«Ната-а-аша!..» — закричал он, подняв лицо вверх.

«Ну? Чего тебе?! — Я боялась, что услышит спящая мать, услышат соседи. — Чего?..»

«Ничего. Хотел еще раз увидеть!»

«Ну, знаешь… Ненормальный! Уходи сейчас же!»

«Не уйду!»

Я захлопнула окошко. А он все стоял, долго и терпеливо стоял, подняв лицо к небу.

«Ната-а-аша!.. Ната-а-а-ашка!!»

Я не отзывалась. Замерла. И тогда он закричал на весь двор, в утреннее небо над двором: «Я тебя люблю, Наташка!!»

Конечно же, проснулась мать и соседи наши; я умчалась вниз по лестнице, в подвал, я тряслась от стыда и ужаса. И от счастья.

Ах, как я все это помню, как вижу и слышу наяву, — это не сорок лет назад было, это случилось минуту назад…

Я сидела в подвале, счастливейшая из богинь, — в подвале, как на Олимпе, — и мне было слышно, как Алешка препирается с врачихой из первого этажа, со знаменитой Дорой Борисовной.

— Что ты орешь?! — грозно спрашивала Дора Борисовна.

— Вы же слышали, — сказал Алешка.

— Так что — об этом надо кричать на весь свет?!

— Надо. Вы извините, Дора Борисовна.

— У меня больное сердце, я принимаю снотворное. Я не сплю из-за этих глупых учебных тревог, когда воют сирены. А теперь этот влюбленный заорал, как сирена! Будет мне покой?!

— Когда женюсь, Дора Борисовна.

— Когда женишься, вы начнете драться! От вас не будет покою! Современная молодежь!.. Одумайся!

— Дора Борисовна, а вы рано женились?

— Лешенька, — сказала докторша с невыразимой язвительностью, — Лешенька, у девушек это называется «выйти замуж». Я вышла замуж семнадцати лет, и это был самый черный день моей жизни.

— Вы шутите?

— Именно. Я шучу. У нас была комната двадцать один метр, и там жили бабушка, мама, отец, две сестры и безногий дядя. После свадьбы мы положили гостей поперек кровати, а сами легли спать под столом. Это счастье, или как тебе кажется?!

— Раз вы любили, все равно счастье.

— Всю жизнь я любила его, как последняя героиня из кино. А что вышло? У нас опять комната восемнадцать метров, в ней прописаны он, я, Роза, Фридрих… Впрочем, тебе известно, сколько селедок в нашей бочке! Если, не дай бог, случится новая свадьба, молодые опять будут спать под столом! У тебя есть жилплощадь, влюбленный?

— Не-а.

— Приличная зарплата?

— Не-а. Стипендия.

— Тогда закрой свою сирену и не мешай людям спать. Любовь — это потрудней института. Любовь — это академия!

Алешка посмеялся тогда и спросил:

— А можно еще раз крикнуть, Дора Борисовна?

Наступила пауза; наверно, докторша рассматривала Алешку своим буравящим, пронзительным взглядом (один черный глаз выше другого, как будто прицеливается).

— Валяй, — сказала она и тоже засмеялась. — Но-но! Подожди. Я закрою окошко, в доме начнется кагал.

Как же давно это было, — прошла жизнь от юности до старости, и Алешка убит в сорок втором, и наш дом сгорел в блокадную зиму и отстроен заново, и выросли дети наших детей… А парень в голубой футболке все стоит посреди пустого двора и кричит, подняв голову к небу: «Я люблю тебя, Наташка!»

Я смотрю, как из подъезда выходит смешной, неуклюжий, долговязый человек. Он тоже — мой сосед, школьный учитель Константин Семеныч.

Есть необыкновенные люди на Руси, счастливцы и великомученики, добрые, бесхарактерные, чистые, вечно терзаемые сомнениями, вопросами: «Так ли живу?», «Для чего живу?», — постоянно мечущиеся от одного идеала к другому. Вот таков Константин Семеныч. Я не знаю среди своих знакомых более светлого, более порядочного человека, но сам Константин Семеныч все ужасается бытию своему, приходит каяться, и мы ведем необыкновенно длинные, серьезные, отчаянные русские споры.