— Родители у меня были переселенцы, — ответил Казбек Иваныч. — Из-под Воронежа. Приехали сюда и тут всему очень удивлялись. Ну, вот — морю, горам. Не могли привыкнуть. И когда я родился, дали вот такое имя. Наверно, тоже из удивления. А вообще-то у местных оно попадается часто.

Ира слушала его внимательно, без улыбки, а когда он кончил, внезапно расхохоталась во все горло. На нее оборачивались, а она не могла удержаться да, очевидно, и не хотела удерживаться, заливалась прямо до слез и повторяла:

— Из удивления, да? Ой, ой, из удивления!!

И Казбек Иваныч вдруг почувствовал, что его рассказ на самом деле чересчур наивный. Ему встречались в жизни странные имена: например, одну женщину звали Телефонида, и фамилия у нее была — Копыто; знакомого стрелочника звали Пудя, а вместе с сыном учился мальчик, по имени Электрон. По сравнению с такими именами его собственное было обыкновенным; Казбек Иваныч не стыдился его, а тут неожиданно ощутил стыд и обиду, словно его выругали.

В тот же вечер выяснилось, что Ира ничего не ест за столом. Казбек Иваныч положил ей винегрет, кашу, вареное яйцо; Ира ни к чему не притронулась, а только спрашивала подругу: «Бондаренко, хочешь?» И подвигала ей свои тарелки. Казбек Иваныч побоялся узнавать, отчего ей не нравится ужин, втайне расстроился, и посуда валилась у него из рук.

Ира не стала есть и на другой день, на третий, и потом сама разъяснила:

— Мне, Казбек Иваныч, нельзя. У меня работа такая.

— Кем же вы работаете?

— Манекенщицей. Если поправлюсь, на меня платья не влезут, начнется скандал.

Ему стало жаль ее; он съездил в санаторий и достал там хороших консервов, конфет и фабричного печенья. У него было впечатление, что он везет эти продукты заболевшему ребенку; отчего-то вспоминался маленький Гриша, и хотелось вдобавок к продуктам купить игрушку или воздушный шарик. Казбек Иваныч решил, что, если понадобится, он каждый день будет ездить в санаторий. Однако Ира не взяла ни печенья, ни конфет.

— Зачем же вы тогда деньги платите? — обиделся Казбек Иваныч. — Я лучше отдам, не надо…

— А вдруг я чего-нибудь съем?

И, кажется, в тот же день, а может, на следующий, она пришла к обеду раньше и съела все блины, поданные на стол. Она знала, что это еда на шестерых, и все-таки придвигала к себе тарелку за тарелкой, пока не прикончила все подряд — вплоть до порции молчаливой подруги Бондаренко.

— Я не смогла утерпеть… — сказала она Казбеку Иванычу и закрыла глаза от удовольствия.

Потом еще бывали такие же случаи, но никогда нельзя было предугадать, какое блюдо ей понравится. Вероятно, она и сама этого не знала.

С Гришей она познакомилась так: он вышел из комнаты и стоял рядом с Казбеком Иванычем; Ира посмотрела на него и сказала громко:

— У вас приятное лицо, только старайтесь не шевелить носом, когда разговариваете.

Гриша, разумеется, опешил, а она, помедлив, добавила:

— И не надо сутулиться.

И это не было рисовкой, не было простым желанием удивить. Ира такие замечания делала всем и любила учить окружающих.

— Бондаренко, как ты ходишь! — говорила она. — Подавай вперед бедра. А руки пусть отстают. Надо ходить красиво.

Бондаренко слушалась, вытягивала руки за спину и переваливалась, как утка. Вообще она никогда не перечила Ире, стирала ей купальники, ходила в библиотеку за книжками и таскала на пляж зонтик и циновку. Поев, она сообщала басом:

— Ужасно вкусно.

Казбек Иваныч порой досадовал на Иру, порой тихонько смеялся, порой бывал удивлен. Вдруг оказывалось, что она прекрасно играет в шахматы, знает английский и французский языки, что у нее спортивный разряд по верховой езде. Казбек Иваныч с трудом представлял себе, что это за специальность у сына — радиобиология, а Ира, как ни странно, вполне представляла и могла беседовать с Гришей на эту тему. Однажды Гриша включил проигрыватель, Ира слушала пластинки и безошибочно узнавала:

— Это Сибелиус. Это концерт для скрипки с оркестром Бетховена, играет Коган. Вам всучили плохую запись, есть гораздо лучше.

А потом, когда Казбек Иваныч заметил, что Гриша старается повсюду ходить вместе с Ирой, что разговаривает он с ней другим голосом, нежели с остальными девчонками, — он как-то внутренне подобрел, сделался снисходительным, и то, что раньше ему не нравилось в Ире, стало казаться обычным и даже привлекательным. Конечно, он не совсем понимал ее, но ведь точно так же он не до конца понимал и Гришу и точно так же не понимал многого во всей современной жизни, и с этим приходилось мириться. Никто так не ощущает перемен в окружающем мире, как старики, но привыкнуть к этим переменам старикам трудно. Казбек Иваныч может каждый вечер слушать про космос и межпланетные корабли, но никогда не будут его представления о них такими же, как у нынешней молодежи; Казбек Иваныч прочтет в газете сводку погоды, но станет размышлять не о солнечной активности, а вспомнит о других теплых зимах, которые бывали на его веку; и если заговорят о войне, ему привидятся мокрые окопы, разрывы фугасок, огненные хвосты «катюш», а вот вообразить себе клубящейся гриб водородной бомбы, невидимую смерть от лучей он никогда не сможет. Да зачем искать какие-то далекие примеры: вот уже несколько лет назад электрифицировали железную дорогу, где он работал, а Казбеку Иванычу до сих пор чудится, что внизу, под горой, по-прежнему бегут пыхтящие ФД и «овечки».

И Казбек Иваныч старается теперь обходить непонятное, не думать о нем, принимать все, как есть. В сумерках Гриша с Ирой сидят на скамейке, говорят о Пикассо, выясняют, может ли он нарисовать вот такой закат. А Казбек Иваныч далек от неизвестного Пикассо, у Казбека Иваныча совсем другие мысли. Он видит Иру и Гришу в своем саду; они собирают в корзинку виноградные гроздья; щеки у обоих запачканы синей пыльцой и соком. А рядом стоит Бондаренко, грызет кукурузный початок и говорит басом: «Ужасно вкусно».