– Ты так и думал? – Саша не могла понять, что происходит вокруг, и ошарашенно уставилась на Мишу.

Он подошел ближе и хотел уже обнять Сашу, но в последний момент побоялся, словно она была такой хрупкой, что рассыпалась бы под его пальцами. Миша держал руки возле нее, точно сохраняя пламя свечи и боясь резким движением потушить огонь. Он не выглядел удивленным или растерянным, скорее грустным и задумчивым. Известия о художнике и главное – о том, что он – брат, вовсе не повергли его в шок.

– Я давно догадывался об этом, Кнопка. Люди, как ни стараются, всегда внимательнее к себе, чем к окружающим. Конечно, я не мог не заметить болезни Павла Львовича и того, как старательно он обходил в общении со мной эту тему: думал, наверное, что я дитя слепое, несмышленое, – Миша кашлянул, скрывая срывающийся голос. – Не знаю, как долго ему осталось. Полагаю, не так уж много. И все последнее время я старался, как мог, порадовать его – показать: уроки не прошли даром. Да и все эти скульптуры я делал во многом для него…

Тогда Саша сама не выдержала и изо всех сил обняла Мишу, прижалась щекой к его груди и куда-то в карман спросила:

– А про то, что ты мой брат, тоже догадывался? Неужели это правда?

Миша коснулся губами ее макушки, как делал это Павел Львович. Только губы Миши были совсем не сухими. Собираясь с мыслями, он подул Саше в волосы, отчего ей стало щекотно: и на макушке, и почему-то – в носу. Выдохнув, Миша тихо заговорил:

– Мама много раз рассказывала о том, как я появился на свет: в начале осени, в жарком Крыму. Рассказывала про отца, который не дожил до моего рождения нескольких месяцев. Но когда я стал старше, то невольно прикинул: что-то тут не сходилось. Мама как-то проговорилась, что последний год жизни отец очень плохо себя чувствовал, под конец даже не вставал с кровати. Лишь для окружающих до последнего крепился и не показывал слабины, что забирало его последние силы. Но не до продолжения рода ему тогда было! – Миша отошел от сестры и начал нервно прохаживаться по комнате. – Я начал серьезно сомневаться: сын ли я своих родителей? Решил даже – а вдруг меня взяли из детдома, чтобы залатать бреши в обездоленной семье? Но сама погляди, мы с твоей мамой очень похожи. Не мог я быть ей чужим! Вот тогда-то и заподозрил, а вдруг я ее ранний сын? Но спросить боялся. И боюсь до сих пор. Что, если ошибаюсь, только обижу всех…

Миша стоял такой растерянный, что Саше показалось, будто она старше его лет на двести. Собирая в уме паззл из полученных фактов, Саша подумала, что не хватает всего лишь последнего кусочка – тогда вся картинка сложится. Миша – ее брат, в этом она больше не сомневалась. Тайный разговор родителей, слова тети Кати и подозрения самого Миши: все сходилось. Но если вопрос с мамой был решенный, то по поводу отца у Саши появились некоторые мысли. Павлу Львовичу что-то было известно, это точно. То, как он выглядел и как вел себя, узнав о том, что у Саши есть брат, говорило об одном – он замешан в этой истории. И возможно, самым прямым образом.

– Мне кажется, я знаю человека, который сможет нам помочь. Одевайся! – уверенно скомандовала она, чувствуя, как пойманная рыба-мысль трепещет на крючке.

Ребята шли к покосившейся избушке Павла Львовича и не могли наговориться. Саша рассказывала обо всем, что произошло с ней за последние дни: про подслушанный разговор родителей, про беседу с художником, про историю тети Кати. А зимний ветер разносил их беседу по Истре, теряя отголоски слов на верхушках сугробов и среди тощих ветвей обступающего овраг леса…

– Почему же ты сразу не спросила обо всем у бабушки? – спрашивал Миша.

И Саша пыталась в который раз ответить себе на этот вопрос. Как она могла приехать на праздник и вместо подарка вывалить на бабушку всю эту историю – призвать к ответу и омрачить торжество? Неужели Саше просто не хотелось испортить близким Новый год, или же она до последнего сама отчаянно боялась узнать правду? Саша подумала, что на пути к цели труднее всего бывает сделать первый и последний шаг…

– Не знаю, – честно ответила она.

Наверное, ей нужно было дать чувствам и мыслям покипеть, чтобы не выплескивать наружу пену. Теперь, когда она так долго носилась с чужой тайной, у Саши не осталось сил на крики, злость и ругань. Внутри все переварилось, и сухим остатком лежали факты, которые можно было использовать с толком.

Павел Львович открыл дверь не сразу. Вид у него был еще более истощенный, хотя глаза горели сильнее, чем когда-либо. Художник не удивился гостям, он озабоченно прошел в дом, жестом приглашая их за собой.

Посреди комнаты стоял старенький мольберт, а на нем возвышалась законченная картина – юная девушка с тревожными глазами теребила угол накинутого на плечи пухового платка.

– Это я? – Саша не могла оторвать глаз от холста.

– Вот так Сашка! – Миша склонился над картиной, потом чуть отступил и посмотрел на нее с нового ракурса. – И она, и не она…

– А это вовсе не Саша, – улыбнулся Павел Львович. – Это ее мама в пятнадцать лет.

И все замерли возле картины, всматриваясь в тревожные глаза девушки, где каждый искал ответ на один и тот же вопрос. Будто бы она сама явилась из прошлого, чтобы раскрыть свои секреты. И вот сейчас, оказавшись перед близкими людьми, так трогательно и беззащитно взирала с полотна: то ли прося за что-то прощение, то ли ища поддержки…