А летось прикормил юродивого Сеганя Уксус. И какая ему в том выгода? Сам-то Сеганя из раскольников-беспоповцев воздыханского толку, до денег жадный настолько, что даже жениться не стал, а тут разжалобился! Или…

Беляков сделал паузу в рассказе и оторопело уставился на меня, сраженный неожиданной догадкой:

— Государь… так ведь не по человеческому закону это… Юшка хоть и не мужеска полу уже, но и не баба еще.

— Веселые дела тут творятся, как погляжу.

— Отродясь такого не случалось. Чай, русские же люди…

— Ладно, скажу губернатору, пусть он разбирается.

Мы сидели у раскрытого окошка, и веющий ветерок приятно остужал вспотевшее от обильного чаепития лицо. Приятственность продолжалась ровно до того момента, как над подоконником образовалась знакомая пыльная физиономия:

— Санька не дурак, Санька добрый! Санька грошиком пожаловал!

— Все, теперь не отвяжется, — тяжело вздохнул Беляков.

А юродивый продолжал бормотать:

— А Уксус злой! Уксус подати не платит, золото возами возит, а Юшке грошик не дает. Дяденька, дай копеечку, а то помоями оболью.

— Погоди! — Я остановил замахнувшегося палкой Федорыча, выгреб из кармана горсть медной мелочи и показал дурачку: — Хочешь, подарю?

— Дяденька добрый, а Санька — жадина. И Сеганя жадина.

— Так что ты там про золото говорил?

— Говорил, — с готовностью подтвердил Гадюшка. — Уксус злой, он золотым песком осетров солит, а Юшке грошик пожалел.

— Каких еще осетров?

— Агроменных… Давеча два воза пришли — полны рыбы, а в кишках золото. А мне грошика не дали… Дяденька, пожалуй денежкой, а?

— Забирай.

Медяки звякнули в грязной ладони, и юродивый тут же пропал из виду, будто и не бывало никогда.

— Рот закрой, Федорыч, а то мухи налетят, — посоветовал я остолбеневшему Белякову. — Ты хоть понял, о чем он говорил?

— Да ведь это же…

— Ага, незаконная добыча и контрабанда драгоценных металлов в особо крупных размерах. Карается высшей мерой социальной защиты.

— Чего банда?

— Контрики, говорю… Все, заканчиваем чаепитие, царская работа подоспела.

— Егерей собирать? — Купец справился с временной растерянностью и стал на удивление спокоен и деловит.

— И сам пистолеты заряди.

— Топором-то оно сподручнее, — откликнулся Беляков и подозвал полового для расчета: — Сколько с нас, любимовская твоя харя?

Хуже нет — ждать и догонять. Время тянется неимоверно долго, каждая минута кажется густым киселем, а я в том киселе барахтаюсь упавшей мышью. Высокие напольные часы издевательски шипят, прежде чем отбить очередную четверть… Ну где же они все? Лучше бы сам пошел.

Пошел бы… только не пустили. Командир егерей прямо так и заявил — не царское, мол, дело, за воровской шайкой с топором бегать. А кто с топором? Я же со шпагой и пистолетами собирался. Не помогло. И угроза Сибирью не помогла — не убоялся недавно возвращенный из ссылки в собственное имение капитан Ермолов возможного гнева и даже связать пообещал для моей же собственной безопасности. И это называется самодержавием? Как же… жизнь императора так жестко регламентирована, что никакие уставы в сравнение не идут. Вот не положено — и не пустили. Нет, самодурствую, конечно, потихоньку… но не в этом случае. Человеку поручено охранять высочайшую особу, и он в своем праве, пусть даже против желания охраняемого.

— Чаю еще, Павел Петрович? — сидящий напротив за столом родственник Белякова Никита Сомов старательно изображает неведение относительно моей персоны. Сообразительный малый, даже висевшую гравюру с портретом лицом к стене перевернул. Но золотой империал нет-нет да и вытащит из кармана. Вытащит, многозначительно перебросит из руки в руку да обратно спрячет. А пусть поиграется, там моего изображения все равно нет. — Али чего покрепче изволите?

Нет, вот этого не хочу. Нервы на пределе, и неизвестно, чем обернется их дополнительное подбадривание. Или усну прямо тут, уткнувшись носом в столешницу, или побегу искать своих егерей. Где, кстати, их черти носят?

— Не нужно покрепче.

— Значит, чайку. — Сомов наливает кипяток в большую фарфоровую чашку и придвигает заварочный чайник, расписанный золотыми китайскими драконами. — Да вы не извольте беспокоиться, Павел Петрович, раз шум не поднялся, то скоро вернутся.

Никита молод, вряд ли больше тридцати лет, но с густой бородой и хитрым не по возрасту взглядом. Семью он еще с вечера предусмотрительно отправил к родне в Лысково и сейчас изо всех сил изображает готовность помочь в деле, о подробностях которого знает весьма смутно. Или Беляков успел что-то рассказать? Ой, как нехорошо… придется прибегнуть к репрессиям. Да, точно! Назначу купчину на должность Спасителя Отечества.