— Вас надули! — не согласился я, хотя и слышал что-то об этом сталинском перебежчике.

Стоявшая летом 1960 года небывалая жара в Италии и вино, которым мы гасили жажду, не позволили мне поступить иначе.

По возвращении из Италии я рассказл об этом эпизоде Кружкову, и тот шутливо похвалил мою "большевистскую твёрдость". Хотя и заметил, что одежда могла быть и подлинная. И назвал фамилию того cекретаря-беглеца, который, охотясь, кажется, в Средней Азии (может, на Кавказе?) перешёл границу и потом написал даже книгу о Сталине. Фамилия его, кажется, Баженов.

Сейчас, спустя столько лет, под моим пером разговоры о Сталине выстраиваются в определённую и, кажется, имеющую логику линию. Тогда же они наверняка были иными. Отрывочными, спонтанными (говорил один, потом другой) и, конечно, растянувшимися на несколько лет…

Помню, я спрашивал у Кружкова, почему Сталин почти сразу после войны отдалил от себя первого маршала и самого талантливого военачальника Жукова. "Ведь всё на ваших глазах, Владимир Семёнович! Почему?"

— Ну, самым Первым и талантливым был сам Сталин, — улыбнулся Кружков. — А причина всё та же… И одна, человеческая, по какой Жукова отстранил и Хрущёв. Первые лица не уживаются с теми, кто их спасал и кому они обязаны… Вообще, люди стараются забыть тех, кто им оказывал услуги. Ведь услуга – это ещё и унижение.

Я рассказал, как в 1945 году, работая в редакции информации (РИО) ТАСС (нас, собкоров, иногда вызывали в Москву на стажировку), был свидетелем переполоха "на выпуске". Министр обороны Г.К. Жуков находился с военной делегацией в Югославии. А информация в печати о его пребывании шла на удивление скупая. Жукова сопровождали корреспонденты центральных газет и наш, тассовский. И вот маршал устроил им разнос.

Больше всех досталось тассовцу, потому что газеты печатали только наши короткие заметки.

Поздно вечером я дежурил на выпуске. Звонит разгневанный корреспондент из Белграда и попадает на меня. Рассказывает о возмущении Жукова и просит меня обо всём доложить начальству. Сам он никак не может пробиться.

Разделяя его возмущение, иду на Верх. Дежурил по ТАСС зам. Генерального Вишневский. Захожу в кабинет, передаю разговор, наивно добавляя и свои возмущения. Вишневский слушает без всякого участия и интереса, демонстрируя чрезвычайную занятость. Я недоуменно умолкаю. Наверно, видя моё глупое лицо, успокаивающе говорит: "Если ещё раз позвонят из Белграда, скажи, что доложил".

— Чудак! — хитро смотрит на меня Кружков. — Жукова и отправили в Югославию затем, чтобы подготовить его снятие. Если бы он был в стране, оно могло бы и не состояться.

И опять разговор заходит о войне, потому что имя Жукова всегда рядом с ней.

Кружков рассказывает, как он работал замом у Щербакова в Совинформбюро.

— Сводки о боях на фронтах мы всегда перед выпуском подавали Сталину. Если дела шли плохо, они возвращались от него неузнаваемыми. Зная, что Сталин в этих делах увеличивает потери немецкой стороны в живой силе и технике, мы и сами в Совинформбюро делали такие упреждения.

Но до Сталина Щербаков не дотягивал. Вождь не щадил немцев. Если по нашим сводкам посчитать все потерянные противником самолёты, танки, корабли, орудия и людские силы, то ни в Германии, ни в захваченной ей Европе не осталось бы ни людей, ни техники уже к середине войны! В самые трудные первые месяцы войны об оставленных городах Сталин давал добро сообщать только через несколько дней, когда уже бои шли далеко за ними и молчать было нельзя.

Как-то в тяжёлые дни на фронте я встретил Жукова и Василевского в приёмной Сталина. Они ожидали приёма, а я сводку Совинформбюро, которую ему понесли на подпись. Поздоровались, отошли и ждут. Я сижу на стуле, они стоят и тихо перешёптываются. Сводка задерживается. Поскрёбышев за своим столом отвечает на звонки. Натянут, как струна…

Наконец, резкий звонок из кабинета. Через минуту Поскрёбышев появляется с бумагой. На ходу рассматривает её и говорит Жукову и Василевскому:

— Товарищ Сталин разговаривает по ВЧ, придётся подождать ещё.

И передаёт сводку мне. Она вся исчёркана. Новые цифры, другие слова. Бумагу рассматривают Жуков и Василевский. Они знают, какая сводка уходила к Сталину, и внимательно смотрят на его правку. Ведь сведения давал Генштаб. Жуков напряжённо морщит лоб и потом заливается краской, будто его уличили во лжи; лицо Василевского непроницаемо. Не проронив ни слова, оба молча отходят от меня…

После долгой паузы Кружков заключает рассказ фразой: "Действия Сталина не комментируются и не обсуждаются…"

Если я скажу, что личность Жукова волновала меня больше, чем личность любого нашего военачальника, это никого не удивит. Такое происходило с большинством его современников, переживших войну. Но у меня этот интерес шёл от отца-воина, который ценил Жукова самой высокой мерой и всегда высказывал сожаление, что ему за всю войну так и "не выпало счастье повидать этого человека".

— В дивизии нашей Георгий Константинович был два раза. Многие видели его, а мне не довелсь! — как о самой большой потере на войне говорил отец. — А теперь где ж?