Через две седмицы жара спала, и вроде полегчало атаману. Принялся он вставать понемногу, дышал свободнее. Не бил уж его колотун, не трясло от холода внезапного — до судорог, до лязганья зубов, которое страшно пугало Сафонку: не в упыря ли отец превращается? Не порчу ли на него навели каменные бабы-истуканы, торчащие на степных холмах, вперившие слепые и тем не менее всевидящие глаза в мир иной — тайный, волховской? Вдруг не зря шептуны болтали, что писания святого Семен Иванов не навык, не сведущ в нем, зато в чернокнижии горазд.

Положим, лжа то. Так ведь и вправду батюшка не больно охоч церкви одаривать, лучше в кабаке деньгу спустит. Всех сынов заставил обучаться грамоте и языку варварскому — татарскому. Самому Сафонке то любо. Однако попы Леонтий да Никита из Ряжска не раз сотнику пеняли, угрожали карой вечной в геенне огненной…

Как полегчало отцу, страхи Сафонку отпустили. Взбодрился чуть-чуть сын, и Семен духом воспрянул: коли на поправку здоровье пойдет, можно потихоньку-полегоньку домой ворочаться. Припас-то съестной иссякает.

В Иванов день, 24 июня, рано утром пошел Сафонка к источнику — и обмер: земля выбита копытами. Может, тарпаны, одичавшие кони, попробовал успокоить себя. Ведь не подкованы. Но бахматы тоже железной обувки не носят.

На четвереньках начал Сафонка обшаривать траву, пригляделся к родничку. На поверхности воды плавали, на травинках вокруг корчажка висели дюжины три волосков. Бараньи — с шубеек, вывернутых мехом наружу. Так поганые носят их летом, а зимой выворачивают наоборот.

Видать, пил татарин прямо из родничка. Войско вражье близко. Малая ватага соглядатаев побоялась бы оставлять следы у источника. Убрали бы волосинки, прикрыли бы поврежденный дерн. А так, знать, не страшатся никого…

Набрав воды в бурдючок, Сафонка медленно, сторожко (ничто так не привлекает взгляд хищника и охотника за ясырем, как резкое движение), прячась за кустами и в извилинах лощины, пробрался к шалашику — совет держать с отцом. Татары обнаружить могут ухоронку. И Устав требует: если станичники и сторожа, даже точно не установив угрозы, «подозрят людей на дальних урочищах», то нужно «послать с вестьми своих товарищев в те городы, из которого города кто на заставу ездит», а остальным продолжать наблюдение. То есть по всем правилам нужно немедленно скакать в Воронеж. Может, отец сумеет одолеть этот путь, ведь ему вроде полегчало?

На корточках Сафонка забрался под переплетение веток, замер, чтобы не разбудить внезапно. Семен в это время обычно спал. Страдалец, только на рассвете забывался на часок-другой.

Чуткое ухо уловило непривычную тишину. Батюшка во сне всегда тяжело дышал, постанывал, а тут вдруг дышит так легко, будто здоровый… Или вовсе не дышит — ожгла жуткая мысль. Дотронулся до отца — теплый. Да нет, наверное, крепко задремал. Окликнул потихоньку, потом погромче. Дернул слегка за рубаху, потормошил — никакого ответа.

В отчаяньи вскочил Сафонка, свалил войлочную крышу. Лучи утреннего солнца осветили родное лицо. Был Семен такой тихий, спокойный, умиротворенный, как будто отпустили его боль и муки, как будто избавился навсегда от грудной жабы. Как будто живой. Как будто…

У Сафонки длани холодом облило, язык к горлу присох, часто-часто забилось сердце. Он протянул дрожащие руки к отцу и, как учили когда-то казаки, попробовал нащупать признаки жизни в шейной вене. Но как ни прислушивался, как ни хотелось ему этого, не почувствовал слабого биения пульса.

Аминь…

Сотни раз за тягостные и тянучие недели, проведенные в степи, Сафонка представлял себе этот момент, цепенел, мысленно рисуя одну и ту же картину: безжизненное тело батюшки у своих ног. А подготовить себя ни к чему не сумел. Да и в силах ли такое человеку?

Явь оказалась куда хуже предчувствий. Голова будто наполнилась песком, отяжелела, мысли пробивались в ней с трудом. Ноги заколдобели, руки как чужие сделались. Горе ли то было, ужас — он не знал. Но чувствовал: еще немного — и сердце разорвется. Так, наверное, бык, оглушенный обухом топора, падает, подставляя беззащитное горло под тесак мясника.

Опустился Сафонка на колени рядом с телом, сжался в комок. Не боялся он смерти собственной — не раз она проходила на волосок от него. Не страшился чужой кончины — не одного ворога самолично отправил в преисподнюю. А вот смерть отца ни умом ни сердцем постичь не мог. Семен был для него всем — батькой, другом, атаманом, наставником, судьей. Без батюшки ничего не было и быть не могло. И уже не будет.

Всяк человек закрыт от могилы теми, кто его породил, словно двумя стенами. Легли в домовину дед и бабка — упала внешняя загородь, считай, ты сделал первый шаг к погосту. Умер отец или мать — все, никто тебя от смерти не закрывает, ты возглавляешь очередь, загораживая собой собственных детей и внуков.