— Давай я понесу, — предложила Зинка.

— Все в свое время, все в свое время. Только так и не иначе… Иначе зачем?!

На катке на пруду зажглись огни, там было празднично и печально. Сразу и вдруг заиграл духовой оркестр. Тревожными легкими тенями пронеслись по бульвару птицы.

— «В сталь закованы, по безлюдью, на коне своем на белом»… — забормотал Сережа.

— Что это?

— Стих вспоминаю.

Крыльцо было скользкое. Зинка быстро поднялась, Сережа поотстал и сразу же услышал, как бухнула дверь и крякнул замочек.

— Открой, а то дверь сломаю, — Сережа потряс дверь.

— Вот как тебя разбирает… — Зинка за дверью развеселилась. — Иди зубы чистить и спать…

Оркестр на пруду все играл.

— Не будет этого никогда, — сказала Зинка, — это ж просто цирк…

Сережа услышал, как она прикрыла вторую дверь и сразу же там упал таз.

— Сыночек, ты?

Замок наверху не щелкал, и крюк не брякал: дверь скорее всего была приоткрыта, и мама слушала. Сережа сплюнул и медленно пошел наверх под стук собственного сердца. Он несколько раз менял выражение лица, будто примериваясь, с каким войти, и остановился на насмешливом. Глаза у матери под очками большие, желтые, этими глазами мать показывает, показывает в угол. В худых руках — вафельное полотенце.

— Надо сразу же вымыть руки. В военное время гигиена тоже способ борьбы с неприятелем… — И опять глазами в угол.

В углу на вешалке куртка и шинель — милиция или НКВД, но младший комсостав. Мама и управдома-то боится. Раздеваясь, Сережа незаметно трогает шинель, шинель теплая и сырая, давно сидят.

— Давно сидят? — говорит он матери. Оправляет гимнастерку, тут он, орден, и нашивки тут. Он гладит мать, как маленькую, по голове, по редким волосам, и шагает в комнату.

В комнате горит люстра, не одна нижняя лампочка — всю врубили, и бабкина канарейка пронзительно трещит, радуется довоенной иллюминации. За столом бабушка и еще двое. Милиционер с Красной Звездочкой, тот, от коммерческого магазина, и «квадратный» водила в штатском.

— А на столе, как поезд, мчится чайник, — объявляет бабушка, чтобы нарушить молчание, и тонкой красивой своей рукой проводит над носиком чайника и над паром.

— Лычки явились спарывать? — Сережа вырубает часть люстры. — У нас лимит, а мне заниматься надо, я в школу поступил.

— Протез, протез, — вдруг громко и нараспев объявляет старшина. — Вечно ты, Арпепе, панику порешь… Есть нога, я сразу вижу. Верно, мамочка? — это он бабушке.

— Вообще-то есть две, — Сережа садится к столу, нога на ногу.

Человек со странным именем Арпепе держит чашку двумя пальцами, указательный замотан тряпочкой, она в мазуте, глаза у него печальные, на старшину не глядит.

— Отбой воздушной тревоги. Это они мотоцикл закурочили, — объясняет Сережа маме и бабушке. — Плесни кипяточку, — это уже старшине. — Преступное ротозейство, статья, я так понимаю?

И, медленно отдуваясь, принимается хлебать кипяток в полной тишине.

— Кому статья? — после долгой паузы тихо спрашивает мама.

Мотоцикл он им сделал часов в пять утра. Сережа курил, пускал дым в ледяные в черном небе звезды. Арпепе слушал, как четко стучит движок, и пришептывал про себя.

— Почему вас Арпепе зовут? — спросил Сережа.

— Америка России подарила пароход… Из комедии «Волга-Волга». Это, как его техника работает, — сказал старшина Чухляев и пошел звать Гречишкина.

— Жеребец неразумный, — Арпепе не обиделся.

Гречишкин оказался старлеем, длиннющим, в хромовых, несмотря на мороз, сапогах и в шинели без ватника. Тоже послушал движок, склонив птичью голову к плечу и широко расставив ноги. Потом залез в коляску и приказал:

— Трогай…

Вроде Сережа из его хозяйства.

Чухляев запрыгнул на заднее сиденье уже на ходу.

Ночью прошел снежок, и свет от фары лег на этот снежок желтым праздничным блином. Город спал, трамвайные рельсы и те запорошило. Казалось, в городе никто не живет, все ушли куда-то. В одном лишь Доме горело окно, это было странным.

Гречишкин глядел прямо перед собой, сложив губы трубочкой, должно быть свистел. Обогнали двух ломовиков с высоко груженными телегами.

— Гробы, — сказал из-за спины Чухляев и покашлял. — В госпиталя развозим ночью, чтобы не травмировать население… Война-войнишка…

Впереди, как средневековый замок, без единого огня громадой возникал недостроенный перед войной колхозный рынок. Свет фары мазнул красный кирпич. Гречишкин покрутил перед собой рукой в кожаной перчатке — лицо скучное — и опять покрутил: «кочегарь, мол, подшпоривай!».