— Думаешь, от меня отвалят? — спросил он, рассматривая нас и наши чемоданы.

Полина глядела на жителей квартиры с тяжелой непримиримой ненавистью.

— Тумбала-тумбала-тумбалалайка, — вместо ответа запел старик, пошел к папаше Момбелли и вдруг сунулся в самое лицо Полины. — Ой, не мечите на меня громы… Сколько здесь было комендантов? — он растопырил перед самым носом Полины пять пальцев, так что она отшатнулась. — Один даже носил шпалу.

— Тю, — сказал Тютекин из-за его спины, до него только сейчас дошло, что я к ним переехал.

— Мяу, — сказал Абрам Момбелли и пошел на лестницу.

— Я принесу, — крикнул я и почему-то походкой Чарли Чаплина пошел по длинному коридору, никогда я раньше так не ходил.

На лестнице стоял Момбелли и ел бутерброд с сыром.

— Французский габон, — сказал я, сунул ему из кармана марки, захрюкал, изображая обезьяну, и пошел через подъезд опять походкой Чарли Чаплина, скосив голову и глупо улыбаясь.

На лестнице было тихо, и, пока я открывал дверь в нашу старую квартиру, я услышал, как попугай внизу сказал:

— Петруша, голубчик, здравствуй, — и закашлял, как старичок.

В прихожей в кресле с золотыми ручками сидел мужик в бурках и смотрел на меня. На коленях лежала открытая подшивка «Нивы».

— Полина велела, — крикнул я ему, — стульчак забрать и две лампочки, — и тут же ощутил прямо за своей спиной еще человека. И сразу увидел его в зеркале. Он был в галифе и маминых тапочках.

Дверь в папин кабинет открылась, там стоял высокий широкоплечий дядька с длинным лицом и с железными зубами. За ним под картинкой у стола стоял отец.

Я хотел крикнуть и не мог. Отец пошел вперед, и тогда я понял, что это не отец, а просто очень похожий на отца человек, правда, почти совсем лысый, со светлым пушком на голове. Он был в генеральских брюках навыпуск, в отцовских полосатых американских подтяжках, в руках у него был отцовский стакан с подстаканником и лимоном.

— А, — сказал дядька с железными зубами и ткнул в мою сторону рукой с отцовской трубкой «Данхилл». — Ты зачем это печать сорвал?

Я замер, только продолжал улыбаться.

Лицо у него вдруг стало ужасным, нечеловеческим, исказилось мукой. Он взялся за рот, прошел каким-то кругом и стал ставить на место верхнюю челюсть. Челюсти чавкнули, и лицо приняло прежнее выражение.

Отворилась дверь, вошел дядька с пуделем, весь в снегу, и тоже стал смотреть на меня. Их было четверо. Пусто и гулко во всех комнатах. Двери повсюду открыты, и ни бабушки, никого.

Они все смотрели на меня.

Я стоял и вертел головой.

— Ну ступай, — сказал тот, с железными зубами, — бери, что тебе там надо, и портфель возьми, как же ты без портфеля… И мамаше лодочки, — он пододвинул ногой мамины туфли, — если куда пойти…

Я опять походкой Чарли Чаплина, отставив руку, просеменил в уборную. Текла вода, тихо, как маятник, над головой качалась мраморная ручка-цепочка.

— Можно я по-большому, — крикнул я, закрыл дверь, встал на колени рядом с унитазом, сложил пальцы, правильно ли, и стал молиться Богу словами бабушки, которые в дикой чехарде приходили мне в голову.

— Господи, — бормотал я в ужасе, обращаясь к сортирному окну, — иже еси на небеси… Пусть отпустят папу… Да святится имя твое, да приидет царствие твое… — вспоминал я, — даждь нам днесь — это я совсем не знал, что такое.

Бах! Грохотала гроза за сортирным окном, и валил снег.

На пустой в этот вечерний час развилке «Дровяное» грузовик выехал из густого снега, будто проявившись, остановился, Глинского подняли, он спрыгнул вниз и увидел «Победу», ЭМКу и продуктовый фургон, «Советское шампанское» — было написано на фургоне. Из-под смерзшегося желто-грязного снега наливался рисованный виноград и серебрился фужер. У «Победы» курили несколько человек. Задняя дверь «Советского шампанского» была открыта. В полутьме еле угадывалось нутро «воронка» и горела маленькая, очень яркая синяя лампочка, как звезда.

— Моя машина, — сказал Глинский. — Попрошу налить!

— Там нальют, — мирно пообещал голос из глубины темного фургона, и Глинский шагнул навстречу этой темноте и этой звезде.

Ранним утром на следующий день — собственно, утром это время назвать было еще нельзя, даже дворники не приступили к работе, — в центре Москвы орали петухи. Зимняя гроза прошла, оставив много снега.

Директор кухни-ресторана, тот, что угощал Линдеберга и играл на флейте, вез из подмосковного совхоза на свою кухню петухов.