«Неважно, что чужая плита. Теперь уж она ничья. Почти двести лет прошло. Навалю прежним «лицом» вниз, а сверху, по чистому споду, надпись нарисую. Масляной краской», — успокоил себя Парамоша.

Кстати, при составлении «акта на смерть гражданки Курочкиной» выяснилось, что покойнице недавно исполнилось восемьдесят лет. Совсем недавно исполнилось. Чуть ли не в один день с именинами отставника.

В гробу Курочкина лежала нарядная, присыпанная полуувядшими розами золотистого оттенка. Ее большой нос с откровенным любопытством выглядывал из колючих зарослей. Сухой гроб с таким же, как сухое дерево, легким Олимпиадиным телом Парамоша с Юрой выкосили к машине вдвоем. В избе, когда брали домовину со стола, взялись за нее все, кто был, но в дверях, чтобы не толкаться в тесноте, решили нести вдвоем, да так, без особых усилий, и донесли до фургона.

Спустя неделю, когда полковник Смурыгин совсем было собрался в Ленинград ехать и вещички паковал помаленьку (с Юрой-шофером договоренность была на ближайшую субботу), почудилось Смурыгину, будто в деревне… на гармошке песни играют.

«Ясное дело: Сохатый сидором заправился, «Раскинулось море» из медвежьей своей души выскребает. Схожу-ка к деду, попрощаюсь заодно. Старуху помянем. Лесник за дрожжами в Николо-Бережки недавно ходил, может, новости какие принес… О Парамонове-художнике».

Хоть и не было между ними сердечной близости, все же сходились иногда и они, раза два в сезон — за стаканом чая или еще как. Разговоры их были неинтересными, Сохатый отмалчивался, на размышления, а также на «истории» Станислава Иваныча чаще всего задумчиво хмыкал, не поймешь с каким умыслом: презрительно, недоверчиво или, выражаясь по науке, индифферентно хмыкал.

Как ни странно, звучание гармошки доносилось не от берлоги Прокофия Андреевича, а откуда-то с улицы, из центра припорошенной снегом Подлиповки.

Смурыгин, обернув детской, пеленочной фланелью ступни ног, затолкал их в высокие офицерские сапоги. На плечи — полушубок — и марш-марш по рыхлому снегу туда, где под старой липой на венском стуле сидел Прокофий Кананыхин, простоволосый, лохматый, в драной серой ватовке и таких же серых валенках, подшитых резиной, сидел и тоненько пиликал, не играл, а, можно сказать, ныл на своей игрушечной плаксивой двухрядке.

Возле него, черная на белом, стояла коза. И все три петуха тут же топтались. И какая-то кощонка с поднятой лапой замерла.

— Привет, Андреич! — щедро, не жалея голоса, сказал отставник. На что Сохатый никак не отреагировал, продолжая тянуть душу. — Слышь-ка, Прокофий Андреевич, проснись. Торчишь, как пугало, посреди дороги. Я с тобой попрощаться пришел. Как никак — до следующей весны расстаемся. Коли живы будем…

— Ну и привет, — обронил Сохатый, взбрыкнув бороденкой.

— Отметить, говорю, не мешало бы расставание. Да и старуху помянуть. Прекрасная все-таки женщина была.

— Женщина?! Не трепи языком о ней, не твово ума дело.

— Это как же понимать? — привычно стерпел очередной «партизанский» наскок полковник Смурыгин, даже не насторожился как следует, извлекая из полушубка бутылку «стационарного», с весны припрятанного коньяка. Старик Прокофий только зыркнул по ней больными, какими-то опорожненными, нецельными, зрачки на донышке, остатками глаз и нехотя, явно по принуждению, свел мехи гармоники.

— Пошли в избу… к ей. Я теперь у нее проживаю. Временно. Потому что скоро повешусь. Вот на энтой липе. Мороз-от ударит покрепче и повешусь, на морозе висеть — дольше не спортишься. Приходи за ноги держать.

— Ты чего мелешь-то, миленький? — смутился, искренне убоясь лесниковых откровений, Смурыгин.

— А то и мелю, сказано: кому в петле болтаться, того не расстреляют. Знаешь, чьи это слова? Ее мужика, Андрюхи Курочкина поговорка. Он мне ее с того света телеграммой послал. Ты вот, полковник, скажи, не бойся, свидетелей тута нема, откройся, как на духу: расстреливал… живых людей? Неповинных? Доводилось?

— Неповинных не расстреливал, А врагов — случалось. Убивал. На войне…

— Што — «на войне»?! Што вы все на войну спихиваете?! Ты небось и без войны «ворошиловским стрелком» был, в живые мишени стрелял, готовился… Враго-о-ов он стрелял. Стрелок, тоже мне. Все люди друг для дружки — враги и братья одновременно. Вот мы с тобой — кто? Враги? Враги. Потому што каждый в своей шкуре проживает. И — братья! Потому как — в одну общую землю ляжем. В круглую, теплую. В матерь нашу единую. Чай, не забыл, полковник, что внутри-то у нее огонь, у земельки-то на шей? У солнца огонь снаружи, у земли — внутри. Так и у человека: внутри главный огонь. А умрет человек — огонь этот, то ись душа, отлетает на солнце.

Присоединяется к общему огню. Так вот и Курочкина отлетела…

— Красивая гипотеза, — не стал противоречить Смурыгин.

— Хипотеса, говоришь? Не хипотеса, а энергия! Думать надо…

Старик сунул гармонь под мышку, привстал со стула, который приподнял от земли вместе с налипшим на его четыре ноги снегом, и, медленно шмуня валенками, направился в дом.

В избе сели за стол. На столе, как ни странно, порядок. Чисто. В центре стоял графин казенного обличья: такие графины в прежние времена выставляли завхозы на собраниях. В графине у Сохатого покачивалась какая-то жидкость. Рядом с графином — стакан. И сморщенное мороженое яблоко антоновское на тарелочке. Чисто. Строго.