Шрифт:
А я-то думала, что в моей жизни может быть только один круг – круг циркового манежа… и ничего больше, ничего другого.
И я захотела этого тепла, и этого света.
И я попросила Валерия Всеволодовича показать мне картину, которая поразила меня, когда мы приходили сюда, к ним, прошлый раз, большой кампанией. Картина называлась «Вечерний звон». И он с радостью достал её и поставил на мольберт…
И я попросила Людмилу Фёдоровну прочесть стихи, которые так понравились мне в тот, первый раз, и она их прочла.
Вечер пахнет чаем и жасмином, Лунно полыхающем в саду… Начинаясь медленно и длинно, Разговор уходит в высоту…Так всегда и было. Всегда – в высоту. Или – в глубину. Здесь не было топтания на плоскости.
Каптеревский круг. А ещё недавно – круг циркового манежа… А когда-то давно – круг шумного двора на Философской улице, где прошло детство… Эти жизненные круги – как диски позвоночника внутри нас. Говорят же иногда: у этого человека крепкий стержень. Но редко задумываются, из чего состоит этот стержень. А состоит он как раз из этих дисков-кругов. Диски не исчезают. Просто ты переходишь в иное измерение жизни – некая сила тебя выносит на новый круг… И все эти круги нанизаны на нечто вертикальное, устремлённое вверх… Может, это и есть линия судьбы?…
…Летом 1972 года Каптеревы жили у друзей, убежав из своей сумасшедшей коммуналки: Людмила Фёдоровна боялась, что у Валерия случится третий инфаркт.
Чудом он выбил в то лето квартиру. Двухкомнатную квартиру в старом мхатовском доме на углу улиц – Огарёва и Герцена (ныне – это Газетный переулок и Большая Никитская улица).
А потом был переезд. И мы с Гавром принимали в нём участие. Каптерев поручил мне самое ответственное, как он сказал, с чем могла справиться только женщина – паковать хрупкую посуду. Я гордилась. А Гавр паковал в это время с Валерием картины. Валерий, делая заодно ревизию картин, отставлял в сторону те, которые хотел выбросить: просто вынести на помойку. Гавр хватался за голову: «И ЭТО вы хотите выбросить?!» Да, хорошо, что Гавр был в этот момент рядом. Благодаря его воплям, были спасены от выброса многие каптеревские шедевры.
Каптеревский Дом вобрал в себя целый мир. Этот дом стал для меня идеалом Дома. Дома, который равен Храму.
Лучше всего о нём написала Людмила Фёдоровна:
Как бы это мне построить дом? Для живого, без границ объём. Чтобы из любви моей возник Дом-дружище, спутник и – двойник. Молодой, до нескончанья лет. Чтобы на столе – цветы и хлеб. Чтоб сквозили добрые черты в окнах синеглазой высоты. Чтобы только – нужные слова, круглые, как шар земной, как вальс, как «люблю!», и как объятье рук, и как солнца незатменный круг. Дом живой, поющий поутру, Дом жилой, Дом полный строк и струн, тайный, как огонь и темнота. Дом «возьми!» и, если хочешь, – «дай!», Дом – «останься!», Дом – «свободен ты!» Странный, невозможный дом мечты. Кровом будь и – кроною лесной. Дом, как мир. И Дом, как дом родной.И они такой Дом построили.
А внешние черты этого Дома мечты были таковы.
Её комната. Справа у стены, ближе к окну – скромное ложе – простая раскладушка. Над ней, на стене, каптеревская картина – «Сирень». Сирень буйная, источающая свежесть и энергию жизни… Рядом с раскладушкой, на табуретке – старая пишущая машинка «Олимпия». Перед ней – хлипкий раскладной деревянный стульчик, он мог выдержать только Людмилу Фёдоровну, или меня. Справа от двери – старый, потемневший от времени сервант, он служил вместилищем для книг и рукописей. Наверху – несколько фотографий отца Людмилы Фёдоровны – Фёдора Окназова, её матери – тоже Людмилы, картина Валерия «Природа», которую Людмила Фёдоровна любила особой любовью. А ещё на серванте бусы и заготовки для бус, иконки и подсвечники. Над сервантом – большая старинная картина неизвестного художника, на ней – распятый Христос. Слева от двери – большое, в человеческий рост, зеркало в деревянной раме, под ним – гора книг и рукописей, прикрытая ярким шёлковым платком. Большую часть комнаты занимал чёрный рояль, который Людмила Фёдоровна называла ласково Арнольдом. На крышке рояля – россыпь крымских камушков и ракушек… Маленький кусочек Крыма, который она очень любила. На стене над роялем – картины Каптерева – «Лиловая лошадь» и «Алые паруса»…
Его комната. Тёмный предбанник, – здесь, на грубо сколоченных деревянных стеллажах стояли книги. Библиотека была не очень большая, но изысканная: много поэзии, восточные мудрецы и древние философы, с которыми соседствовали Герман Гессе, Томас Манн, Александр Грин… Здесь же, в углу, стоял древний, рассыхающийся гардероб, на нём лежали картины. Картины стояли и на полу, прислонившись к стеллажам, как будто шепчась с книгами… Предбанник был отгорожен от комнаты тёмно-синей шторой и старым столом, который являл собой вместительный шкаф. В нём лежали картины. А на нём – стояли банки с кистями, валялись тюбики с краской. Рядом со столом – старый мольберт. На мольберте – сбоку, на гвоздике – фартук, заляпанный красками, в нём Каптерев работал.
Половину комнаты занимала лежащая на полу циновка, на ней – старинная посуда, кувшины, камни, кораллы, древние черепки… На стене ещё одна циновка, на ней – картины Каптерева – то немногое, что сохранилось с тридцатых годов: среднеазиатские пейзажи. Над циновкой – картина с огненным петухом, Каптерев обожал этих птиц, у него много картин, где действующий герой – петух. В углу, под самым потолком – старинный азиатский фонарь. На толстом гвозде – азиатский халат Валерия, который он носил когда-то в экспедициях, и его тюбетейки. Иногда Валерий Всеволодович надевал азиатский наряд и сейчас. Он любил старину, любил восток, и друзья отовсюду привозили ему красивые черепки, раковины и камни. И тюбетейки. На стенах – картины. Повсюду – картины… Изумительный «Ночной натюрморт» – тоже работа тридцатых годов. Через десять лет она уйдёт в Третьяковку, но пока висит в доме у её создателя. У окна – лимонное деревце, выращенное из косточки. Старая узкая деревянная кровать. Старые табуретки, заляпанные краской. Брызги краски на полу… А главное – запах!… Здесь всегда царил запах свежих красок. Запах только что написанной картины!…
Никто, лучше Людмилы Фёдоровны, не смог бы описать комнату-мастерскую Валерия Каптерева.
Здесь было всё исполнено добра. Живое, неживое – без различья: природы разноликие обличья – стена и окна, птица и гора. Здесь тишиной гармонии цела, вещь каждая взывала необманно: над раковиной, свитой океаном, медлительная радуга цвела. Свеча горела над её витком, неярким пламенем своим сжигая время, султаном копоти венчая озаренье, она сгорала кротко и легко. В нас прорастали чьи-то голоса, рождалась суть из панциря улитки: взывало всё – предметы и реликты, и окон удивлённые глаза. А рядом возводились этажи, ночные сварки резали железо, и город в росте был подобен лесу, и это тоже созидала жизнь. И стоило родиться, чтоб успеть в наш век, и лучезарный, и зловещий, услышать, как в тиши умеют петь бессмертные, задумчивые вещи. За комнату, в которой я горю, за чудотворно сбывшиеся лики, за мудрую жестокость, за улыбки твоих цветущих слов благодарю.