— Я бы отнесла тебя назад. Я бы смогла это сделать, — ответила она.

— Не сомневаюсь, — кивнул Нострадамус, голос которого вновь звучал спокойно и ласково.

Они вошли во двор замка, вскарабкались к западной боковой башне и взглянули на восточную башню, разрушенную еще раньше. «Свет и тень, добро и зло, жизнь и смерть», — подумал Мишель. Но в этот день они с Горним лучиком удержали только свет, добро и жизнь. Высоко над миром Нострадамус посадил себе на колени восхитительную супругу. На его чреслах она стала раскачиваться — вверх и вниз, вверх и вниз, как на танцующих качелях. И когда он наконец вонзился в нее, души и тела взрывом унесло к солнцу. Это была их настоящая свадьба. Не в сумраке христианской церкви, но рядом со Святым Граалем совершили они подлинное таинство.

В следующие недели эта близость все больше и больше опьяняла их. И это повторялось каждый раз по-новому. Они оба открыли для себя совершенно новую жизнь: их любовь, так необычно начавшаяся в таинственной глубине, обретала берега.

В сентябре 1538 года, на второй день месяца, на стыке лета и осени, Горний лучик призналась своему любимому, что ждет ребенка. Безмерно счастливый Мишель обещал ей и себе быть самым лучшим на Земле отцом. И рассказал своей лучистоглазой любимой о мужчинах, когда-то оберегавших его детство, — о Пьере де Нотрдаме и Жоне-лекаре.

В мае 1539 года у Нострадамуса родился сын. Произошло это, когда конкистадор Мартинес де Ирала обосновался за Атлантикой, чтобы завоевать земли Ла-Платы.

Конечно, младенец увидел свет не под крышей дома Скалигера, но в Ажане, где жена Мишеля разрешилась от бремени. Благодаря помощи катара Мишель и его жена уже вскоре после возвращения из Лавеланета переехали в свои собственный дом, располагавшийся неподалеку от дома Скалигера. Там на двери висел даже жезл Эскулапа. Нострадамус слышал металлическое позвякивание жезла, обвитого змеей, сделанной из тонкой металлической пружины, когда взбирался по лестничке на чердак. Как и у Скалигера, здесь тоже был четырехугольный люк. Тогда в первый раз, глядя на звезды, он пережил стремительный полет в десятизвучие. Теперь Мишель пробрался на свой чердак, чтобы узнать, если это окажется возможным, будущее своего сына.

Он торопился, взбираясь по лестнице, но едва он преодолел семь или восемь ступенек, как ноги налились, казалось, свинцом; на следующей ступеньке он почувствовал необъяснимую тяжесть во всем теле. Нострадамус сделал еще шаг, преодолевая невидимое сопротивление. И когда он понял, что стоит на десятой ступеньке, а не на какой-нибудь другой, и внезапно застыл, пораженный грохотом небесной мироколицы над ним.

Он с трудом дышал, пот катил градом, подгибались колени; сломанными ногтями он вцепился в перила — ничего не мог с собой поделать. Совершенно непроницаемо-черным казался чердак. Все мощнее становились удары — тяжеловесные, как планеты. Вдруг он осознал, что в эту ночь для него перекрыты все ходы и выходы. И, поняв это, он бросился вниз, миновал десять ступенек, и только в прихожей тяжесть отпустила его.

«Юлий! — подумал он. — Вот кто должен знать причину! Надо идти к нему!»

Он вышел на улицу и, хотя до дома Скалигера было шагов тридцать, по дороге изрядно запыхался и тяжело дышал. Скалигер — он тоже недавно отошел от кровати роженицы, так как вместе с Мишелем помогал акушерке принимать роды, — стремительно распахнул дверь.

Нострадамус осушил предложенный бокал и с жадной торопливостью рассказал, заикаясь, о том, что произошло, после чего умоляюще посмотрел на старшего друга.

— Почему именно сегодня? — выдохнул он. — Почему в эту ночь… когда мой сын?!

Юлий молчал. Глубокие морщины, которых Мишель никогда не замечал у него, внезапно исказили лицо.

— Я что, эгоист? — простонал Мишель. — И поэтому мне отказано?!

Скалигер по-прежнему оставался неподвижен. Казалось, на сердце у него лежит камень. Прошло много времени, прежде чем молчавший катар вышел из оцепенения.

— Что бы ты хотел узнать, заглянув в будущее? — спросил он сдавленным голосом. — Что бы ты изменил этим в жизни, начало и конец которой предопределены? — Он наклонился, схватил руку Мишеля и до боли сжал ее. — Да, ты эгоист! Ты хотел использовать свой дар для цели, к которой он непригоден. Учись, друг мой! — Он ослабил хватку, осушил бокал, как только что сделал это Нострадамус, и добавил: — А теперь ступай! Лучше, если мы не будем говорить о том, что сегодня с тобой произошло. Ступай, Мишель! Ты нужен жене и ребенку! Плохо, если они обнаружат твое отсутствие в доме.

— Да! — Нострадамус поднялся. — Я и сам понял это, — и он смущенно, боком направился к двери.

Оставшись один, Юлий Цезарь де л'Эскаль горько усмехнулся.

— Ничегошеньки-то ты не понял, — прошептал он. — И это благодаря высшей милости, снизошедшей на тебя, мой бедный, бедный друг… Адонаи милосерд и потому не снял раньше времени покрова с того, что должно произойти…

Загадкой оставалось для Мишеля то, что знал Скалигер.

Нострадамус каждый день посещал больных. Пешком, если пациент жил в Ажане, в седле, если его вызывали за город. Теперь он реже бодрствовал ночами. Какой-то неясный страх перед своим даром, имевшим два лица, как у мифического Януса, останавливал его.

Младенец подрастал. Весной 1540 года без посторонней помощи он начал держаться на ногах, а чуть позже уже сделал первые шаги. А в это время его мать носила под сердцем второго ребенка. Девочка родилась в ночь на 1541 год, прежде чем турки захватили Буду, а Писарро был убит вероломным ударом кинжала по ту сторону Атлантики.

Тем не менее в городе на Гаронне жизнь протекала мирно. Мишелем все больше овладевало чувство душевного покоя, когда он вдыхал запах насиженного гнезда. Ему стали доступны большеглазая любовь детей и симпатия младенца. Совместная жизнь с любимой женой была исполнена нежного тепла. Однако наступивший вскоре 1542 год разрушил все это. Лапа Змея разорвала мир, оказавшийся, как всегда, призрачным. Злой рок уже и раньше заявлял о себе.