Между двумя старыми оглоблями тяжело шагала кляча в направлении Орлеана. Колбы уже не звякали в седельном мешке: они были уложены в специально сделанный ящик. Эти колбы, а также пучки лекарственных трав обеспечивали Нострадамуса куском хлеба и даже приносили ему успех, поскольку благодаря своей цыганской колымаге он пользовался репутацией странствующего лекаря, серьезно и честно занимавшегося медициной. Люди чувствовали, что темноглазый молчун доброжелателен по отношению к ним, и потому относились к нему с большим доверием. Ему не раз предлагали остаться жить в различных деревнях.

Но эти предложения Нострадамус каждый раз отвергал, и не только из-за того, что его могла подкарауливать Инквизиция. Беспокойство постоянно подхлестывало его и гнало дальше.

Прошло больше года с тех пор, как Скалигер спас его в Ажане. Нострадамус был на пороге своего сорокалетия. Весьма часто ночами сердечная мука претворялась в новые видения. В то время как его тело горбилось под космическими ударами, его дух разбивал мир вдребезги. Кристаллические осколки, мелкие черепки выскальзывали из мглы, чтобы под чарами его третьего глаза снова собраться вместе. Но все, что в эти страшные ночи соединялось в образы и смутные тени, было искажено, как сквозь многослойную решетку. Было такое ощущение, словно сердце и душу пронзила ледяная стужа, а кости рассыпались в прах. В такие часы Мишель различал только властность и алчность коронованных особ, укутанных в меха. Когда десятизвучие влекло его за собой, он не бежал под защиту хижин, но всегда рвался в холодный мрамор дворцов. Под их взметнувшимися в небо башнями рождались презрение к человеку, цинизм и бессердечие. Из женского лона выползали не младенцы, а зубастые чудовища, впивавшиеся в жаркую плоть жизни малютки. Это они все больше заражали мир злым недугом. Дворяне и церковные князьки вылуплялись из змеиных яиц. От столетия к столетию обволакивали они континент переливчато-зеленой слизью ненависти. Нострадамус видел, как скипетры, троны и короны вращаются вокруг единого центра — центра ужаса. Перед его внутренним взором появлялись кривые линии падения и взлета династий и звенели цепи — то были кандалы. Но тогда в Ажане, во время безысходной муки, Мишель не заметил крушения монархий, различив только обрывки общей цепи развития и попытавшись выразить это словами. Финал для него был окутан мглой, потому что Мишель сам был странником на этом мглистом пути. Он находился в промежутке двух миров с тех пор, как расстался со Скалигером. Но Мишель хранил в памяти эти обрывки картин, поскольку предполагал, что когда-нибудь из этих разрозненных камней он воздвигнет здание.

Кляча неспешной рысцой бежала все дальше, и летом 1544 года Нострадамус прибыл в Париж. Едва лошадь подъехала к берегу Сены, как Мишель вспомнил о Рабле, нашел дорогу в Латинский квартал. Здесь царила Сорбонна. Казалось, от ее стен, похожих на крепостные, веяло ледяным клерикальным духом. Но чуть позже он уже дышал вольным воздухом Сены. Гуманитарные коллежи были окружены публичными домами, кабаками и рыбацкими хижинами. Под сводами академических стен и даже на улицах многочисленные книготорговцы предлагали свой товар.

С тех пор как он оставил берега Гаронны, ему в первый раз посчастливилось сделать приятную находку. Он обнаружил издание баллад Франсуа Вийона и погрузился в буйство, рев, шум и грохот, в бешенство и ярость его могучего языка. Казалось, что каждое стихотворение написано духовным братом: любая мысль поэта казалась Мишелю его собственной мыслью. Гнев в душе Вийона был его гневом. С книгой, хулившей попов и власть предержащих, Мишель завернул в ближайший кабак, и вино обострило его чувства.

Когда над Сеной взошла луна, в его колымаге прозвучал женский смех. Но едва Мишель запустил руку под подол, ухватив мясистое бедро, едва после двухлетнего воздержания он снова захотел отведать жаркого полновесного плода, как тут же исчез его хмельной поэтический восторг. Ему почудилось, что кожа девки покрылась грибовидным налетом, отдающим гнилым запахом. Пред ним предстало лицо жены, изъеденное червями, и в следующее мгновение оно слилось с черепом Бернадетты, которую он когда-то любил в Авиньоне. С клокочущим криком Мишель отпрянул назад, испытывая страшное отвращение. Его мужской корень беспомощно повис. Бранясь, девка вылезла из повозки и зашагала прочь.

Обманным оказался душевный союз с гениальным вагантом: там, где Вийон валялся в грязи бытия, там бытие отвергало Нострадамуса. Ни разу Мишелю не было дано испытать животное освобождение. На дне кружки с вином его ничего не ожидало, кроме отвращения и унижения. Содрогаясь от всего этого, он вскоре вырвался из Парижа и устремился на восток.

Марна указывала путь Нострадамусу, снова охваченному отчаянием. Мимо проскользнули Эперне и Шалон, следом за ними — Арденны. Кляча тяжело ступала сквозь стужу и снежную заваруху, но кучер, казалось, оставался неуязвим перед непогодой. В 1545 году, на стыке зимы и весны, он заметил башни и стены Люттиха. Ободранный и обмороженный, Мишель въехал в город. После нескольких дней он сделался костью в горле для местных врачей, а потому вынужден был снова запрячь лошадь и через Дюран направиться к Рейну. В один из майских дней он прибыл в Кёльн.

Роскошный собор расположился у реки. Кругом деловито стучали экипажи, не спеша разворачивались фасады патрицианских дворцов. Два народа смешались в этом городе. Их корни, уходившие в глубину столетий, тесно здесь переплелись. Нострадамус погонял свою клячу, пока не достиг кафедральной площади. Перед фасадом собора лошадь встала на дыбы, как раз посередине грязной лужи. В этот момент Мишель заметил столб, обложенный хворостом и дровами, — шла подготовка к сожжению на костре.

Мишель, несмотря на теплый солнечный день, почувствовал озноб. Он осадил лошадь, и та встала как вкопанная. Прежде чем он успел повернуть повозку, толпа забурлила, задышала ему в спину и окружила колымагу. Охваченный паникой, Мишель увидел, как от портала собора отделился священник. В тот же миг в глубине переулка прогрохотали колеса другой повозки. Нострадамус разглядел сквозь прутья клетки лицо женщины. Ее тело было залито кровью.

Глаза Мишеля тут же заволокла пелена тумана. Сквозь него он наблюдал за тем, что происходит. Женщину (должно быть, мнимую ведьму) вытащили из клетки, поволокли по ступеням. Ее сломанные руки и ноги бессильно волочились. Конечности стянули железными скобами, а тело обвили цепью вокруг столба. Вот заголосили церковные служки, вперед выступил доминиканец и громогласно, на всю площадь произнес смертный приговор. Взмыло вверх распятие на длинном металлическом шесте и закачалось над беззащитной женщиной. Палачи встали полукругом и поднесли зажженные факелы к хворосту. Поленница просмоленных дров с треском взорвалась черно-желтым пламенем. Тело женщины, прикованное к столбу и скрытое дымно-огненной завесой, корчилось, извивалось, хриплый крик огласил площадь. В нем была непередаваемая мука — и этот крик вобрала в себя душа ясновидца.