— Не будь слишком строг к нему; кажется, он так же, как и отец, не выносит строгости. Ведь, в конце концов, мальчик не виноват, что его так воспитали. Что ты думаешь делать с ним? Возьмешь с собой в Берлин?

— Нет. Твое письмо и доклад моего секретаря убедили меня, что тут необходимо основательное воспитание, а у меня дела поважнее, чем возиться с запущенным своевольным ребенком. Я отправлю его в Ротенбах, туда же, где твой Курт. Училище Бергера пользуется превосходной репутацией. Там строгая дисциплина?

— Очень строгая, просто военная. Моему ветрогону это не повредит, но Бернгарду… Он сбежит на первой же неделе.

— Этому сумеют помешать. Но вот и они!

Вошли мальчики. Курт с обычной непринужденностью поздоровался с «дядей Гоэнфельсом»; тот подал ему руку и обернулся к племяннику, остановившемуся у дверей:

— Подойди ко мне, Бернгард!

Приказание не подействовало: мальчик не шевельнулся.

— Ты не слышишь? Подойди ко мне!

Бернгард не двинулся с места. Но тут вмешался Курт; он схватил товарища за руку и энергично потащил его вперед, шепча:

— Будь же повежливее! Ты ведь обещал!

Это немного помогло; по крайней мере, Бернгард перестал упираться. Он стоял теперь перед дядей, а тот молча глядел на него, не протягивая ему руки; вероятно, он видел немую ненависть во взгляде мальчика, в свою очередь пристально смотревшего на него.

— Я был вынужден просить принять тебя на время в Оттендорфе, — заговорил барон. — Но теперь я рассчитываю прожить здесь довольно долго и скоро жду сюда жену и дочь. Ты переедешь к нам в Гунтерсберг.

— Нет, я не хочу в Гунтерсберг, — заявил мальчик.

— Вот как! Куда же ты хочешь?

— Домой! В Рансдаль!

— В Рансдале ты уже не дома, — сказал Гоэнфельс с холодным спокойствием. — Теперь твой дом — Гунтерсберг.

— Но я хочу уехать! — запротестовал Бернгард. — Я останусь только до тех пор, пока здесь Курт. Как только его каникулы кончатся, я тоже уеду.

— Ну, вот видишь? Он стоит на своем! — тихо сказал Фернштейн своему другу.

— Пожалуйста, оставь нас одних, — сказал тот, пожав плечами, — только на полчаса. Ты уж извини!

— Пойдем, Курт! — и Фернштейн сделал знак сыну, а, уходя из комнаты, озабоченно оглянулся.

— Ну, теперь начнется! Жаль, что я не могу быть здесь, — сказал Курт, когда они вышли за дверь. — Лучше бы дядя Гоэнфельс не удалял меня; меня следует прописывать Бернгарду вместо успокоительных пилюль, когда у него начинается припадок бешенства. Вот когда эти двое сцепятся, такой шум подымется!

— Это что за непочтительные выражения? — заворчал отец. — «Сцепятся»! Твоего закадычного приятеля научат, наконец, уму-разуму, вот что будет!

— Но раньше он разнесет вдребезги пол Гунтерсберга. Дядя Гоэнфельс рассчитывает управиться с ним за полчаса? Пусть попробует! Это не так-то легко.

— Дерзкий мальчишка! — сердито воскликнул отец. — Боюсь, что дело там выйдет серьезное. Гоэнфельс не умеет шутить в таких случаях.

— Он вообще не умеет шутить, — согласился Курт. — С ним я не справился бы, если бы он случайно оказался моим папашей.

— Вот как! Это что-то новое! Теперь уже сынки справляются с отцами! — гневно сказал Фернштейн.

— Не ворчи, папа! Если бы твоим сыном был Бернгард, тебе пришлось бы гораздо хуже. Мной ты можешь быть совершенно доволен, а я очень доволен тобой.

Это вышло так смешно, и при этом мальчик так весело посмотрел на отца, что тот расхохотался. Про себя Карл Фернштейн подумал, что его Курт — чертовски славный малый…

Тем временем в угловой комнате разворачивались события. Гоэнфельс продолжал сидеть, откинувшись в кресле, и заговорил только тогда, когда дверь за ушедшими закрылась.

— Ты знаешь, что я твой дядя и опекун. Чего, собственно, ты думаешь достичь своим ребяческим упрямством? Может быть, ты воображаешь, что я уступлю твоему «не хочу»?

Бернгард ничего не ответил, но стоял, готовый дать отпор; его лицо выражало нечто большее, чем простое мальчишеское упрямство.

Это не ускользнуло от внимания дяди, но он, не придав этому значения, спокойно продолжал:

— Ты будешь жить теперь совсем в других условиях и в другой обстановке и должен помнить об этом. Ты барон Гоэнфельс…