Юноша был робок и застенчив, несмотря на многочисленные эскапады, которыми он шокировал окружающих, прежде всего собственную буржуазную семью. «Сальвадор был очень умен, но долго оставался сущим ребенком, особенно в сравнении со сверстниками», – напишет о нем после войны родная сестра Ана Мария. Брат ее мемуары возненавидит и приложит немало усилий, чтобы пресса книгу замолчала, а позднее не упомянет сестру в завещании. Ибо Ана Мария, рассказав семейные истории, приоткроет полог над детскими и юношескими годами гения, разрушив тем самым миф, который Дали создавал долго и упорно.

Одаренный художник, которому с точки зрения техники рисования все дается легко, решает в какой-то момент, что скандал равносилен фурору, а это и есть успех, то есть признак гениальности. Это сомнительное в любой своей части логическое заключение Ана Мария пересказывала как главное умственное достижение юноши. Вся надежда была на друзей Дали, и поначалу он умел их выбирать. Особенно отцу и сестре понравился Лорка. Дали впервые привез его в Фигерас еще безвестным поэтом, и тот очаровал всех своей чистотой и непосредственностью. Лорка написал «Оду Сальвадору Дали». Там есть и такие проницательные строки (пер. А. Гелескула):

Как мало кто другой Лорка почувствовал это состояние внутреннего перепутья в Дали, внутреннюю склонность выбирать дороги, что ведут не к морю и рыбакам, а к костлявым скелетам. Позднее, когда Лорку расстреляют франкисты, Дали долгие годы будет жалеть, что так и не уговорил друга уехать куда-нибудь из Испании, хотя и делал слабые к этому попытки.

Отец отправил Сальвадора учиться в Мадрид, но из Королевской академии искусств Сан-Фернандо Дали исключили за неподчинение властям. И, хотя исключили временно, раздосадованный отец поставил было точку на его образовании: сын стремительно заделался анархистом и даже нарисовал портрет Троцкого; с той же стремительностью молодой художник прошествовал по стилям, отдав должное и импрессионизму, и пуантилизму, и фовизму (попутно успев ненадолго загреметь в тюрьму), пока не остановился в середине 20-х на «магическом реализме», подчеркивающем четкость линий и оттого напоминающем фотографию, перенесенную на холст.

Собственно, в этом стиле Дали мог бы и работать на протяжении всей жизни, но странная смесь робости и хулиганства, заложенная в нем католическим детством и средиземноморским характером, дала о себе знать. Во время второй поездки в Париж в 1928 году он знакомится с сюрреалистами. Судьба его решена.

Идейным главой сюрреалистов был неистовый скандалист и бунтарь Андре Бретон. Пламенный самодур, энергетика которого была сопоставима лишь с мерзостью его характера. Понимая искусство как дело партийное не только в переносном смысле, Бретон последовательно ссорился с товарищами по группе. Его тяготение к коммунистическому движению, сперва ленинско-сталинскому, затем троцкистскому, вылилось в манифест искусства нового времени, написанный вместе с Троцким в 1937 году.

Поначалу Бретон носился с Дали как с писаной торбой. Сюрреализм нуждался в технически совершенных художниках, а мастерства каталонцу было не занимать. В его завораживающих глаз полотнах можно было обнаружить не просто оптические трюки вроде головы, вырастающей из пейзажа, или просвечиваемых контуров тел, но и более сложные конструкции, объясняемые ассоциативным анализом. Это пиршество подсознательного и иррационального сюрреалисты и ценили больше всего на свете.

Но вскоре в отношениях пестрого и склонного к внутреннему разброду движения и его самого непоседливого члена наметился разлад. Дали оказался еще более авторитарным сюрреалистом, чем Бретон. Едва появившись в Нью-Йорке 14 ноября 1934 года, он прямо заявил, что является единственным аутентичным представителем движения. Америка поверила Дали сразу. Позже фраза обрела афористическую законченность: «Сюрреализм – это я!» При этом Дали ценил художников Ренессанса, от Рафаэля до Веласкеса («Я, лучший художник современности, – ничтожество в сравнении с Веласкесом»), и публично поносил современников.

Добавили проблем и политические его высказывания. Почувствовав в какой-то момент, что ветер переменился, он отрешился от юношеских симпатий к левым и стал восхвалять Франко и фалангистов. Для сюрреалистов, принявших в гражданской войне в Испании сторону республиканцев, это было кощунством. Формальным же поводом к разрыву послужил, по одной из версий, арт-объект Дали. Тот соорудил смокинг, увешанный маленькими рюмочками для ликера с налитым в них молоком (как всегда, неосознанно-эротичные игры). Арагон, увидев это, воскликнул в гневе: «Какая мерзость! Изводить молоко, когда дети пролетариата голодают!» На что Дали якобы невозмутимо ответил: «Среди моих знакомых нет человека по фамилии Пролетариат».

Но дело было не столько в политических расхождениях с Бретоном или кем бы то ни было еще – вопрос о политизированности Дали оказывается лишь вопросом стратегии, избранной для удовлетворения его фантастического тщеславия. Дело было в том, что Дали нашел свою Градиву.

Вообще-то ее звали Елена. Елена Дьяконова, дочь скромного чиновника, болезненная и загадочная. Ее отец умер рано, мать вторично вышла замуж за адвоката, и семья переехала в Москву. Отчим Елены был, видимо, адвокатом успешным, так что семья смогла отправить Елену в Швейцарию лечиться от туберкулеза. Там она познакомилась с молодым французским поэтом Эженом-Эмилем-Полем Гранделем. Его отец, богатый торговец недвижимостью, отправил сына в санаторий, чтобы он излечился… от поэзии. Елене лечение помогло, Гранделю – нет. В дополнение к увлечению поэзией он увлекся и Еленой, которая, кстати, именно тогда потребовала, чтобы ее звали Гала. С ударением на второй слог. Что значило это имя, остается лишь догадываться. В применении же к Дали это имя вполне можно понимать как Галатея. Или Градива.