– Хорошо, возвращайтесь на базу. – Он повесил трубку прежде, чем Тюрин спросил, имеет ли он право отдавать приказы.

Он по-прежнему размышлял, что им теперь делать, когда вернулся Ростов.

– Ну, что? – спросил русский.

– Ваши люди потеряли Дикштейна, – скрывая улыбку, поведал Хассан.

Лицо Ростова потемнело.

– Как?

Хассан рассказал ему.

– И что они теперь делают? – спросил Ростов.

– Я предложил им вернуться сюда. И думаю, они уже едут.

Ростов хмыкнул.

– И я думал, что нам сейчас предпринять, – продолжал Хассан.

– Первым делом снова найти Дикштейна. – Ростов говорил рассеянно, потому что рылся в папке, что-то разыскивая.

– Да, но кроме того?

Ростов повернулся к нему.

– Переходите к делу.

– Думаю, мы должны найти человека и выяснить у него, что он передал Дикштейну.

Ростов выпрямился, размышляя.

– Да, в самом деле, – задумчиво согласился он. Хассан был польщен.

– Мы должны найти его…

– Это вполне возможно, – прервал Ростов. – Если мы на несколько дней возьмем под наблюдение ночной клуб, аэропорт, гостиницу «Альфа» и здание Евроатома.

Хассан смотрел на Ростова, изучая его высокую стройную фигуру, бесстрастное непроницаемое лицо с высоким лбом и коротко стриженными седеющими волосами. Я прав, подумал Хассан, и ему придется признать это.

– Вы правы, – сказал Ростов. – Я должен был подумать об этом.

Оксфорд менялся куда медленнее, чем населяющие его люди. Можно предугадать происшедшие в нем перемены: он несколько расширился, на улицах стало больше машин и магазинов с невиданным прежде разнообразием витрин, на тротуарах появилось больше прохожих. Но главное, что определяло лицо города, все же осталось: кремовая окраска старинных каменных стен колледжей, высокие проемы арок и проходов, сквозь которые порой можно увидеть на удивление зеленое покрытие газонов и пустынные мощеные внутренние дворики.

Студенческая поросль предстала перед ним совершенно новым поколением. И на Ближнем Востоке, и в Европе Дикштейн привык видеть мужчин с волосами, падающими на уши, с оранжевыми и розовыми шейными косынками, в колоколообразных брюках и сапожках на высоких каблуках; конечно же, он не ждал, что встретит облик поколения 1948 года – твидовые пиджаки, грубошерстные брюки, фирменные оксфордские рубашки и галстуки от «Халла». Но он не был готов к тому, что предстало его глазам. Многие ходили просто босиком или в сандалиях на босу ногу. Мужчины и женщины носили брюки, которые, с точки зрения Дикштейна, слишком вульгарно подчеркивали формы. Встретив несколько женщин, чьи груди свободно колыхались под легкой тканью цветных блузок, он пришел к выводу, что лифчики окончательно вышли из моды. Вокруг было обилие синего цвета – не только джинсы, но и рубашки из джинсовой ткани, куртки, юбки и даже плащи. А волосы! Вот что действительно поразило его. У мужчин растительность не только закрывала уши, но порой грива волос спадала до середины спины.

Удивляясь и поражаясь, он прошел через центр города и миновал его пределы. В последний раз он шел по этой дороге двадцать лет назад. Стали возвращаться разные мелочи из времен, которые он провел в колледже: знакомство с удивительными звуками трубы Луи Армстронга; его старания избавиться от неистребимого акцента кокни; удивление, почему все, кроме него, так любят выпивку; стремление набрать книг больше, чем успевал их прочитать, так что стопка фолиантов на его столе постоянно росла.

Он попытался понять, сильно ли его изменили годы. Не очень, подумал он. Тогда он был испуган и искал себе укрытие от мира; теперь такой крепостью для него стал Израиль, но вместо того, чтобы обитать в ней, он вынужден покидать ее и драться, чтобы сберечь свое убежище. Тогда, как, впрочем, и теперь, он придерживался умеренно социалистических взглядов, зная, что общество далеко от идеалов справедливости, но сомневаясь, что его можно улучшить. Становясь старше, он обретал знания и умения, но не мудрость. В сущности, он знает больше, но понимает куда меньше, чем раньше.

Тогда он был в какой-то мере счастлив, решил он. Он знал, кто он такой и что должен делать. Он представлял, какая жизнь его ждет и как он должен будет себя вести в ней; и хотя его взгляды в принципе остались такими же, как и в 1948 году, теперь он был более уверен в них. Тем не менее, в юные годы Дикштейн надеялся, что к нему еще придет счастье, которое пока ему не встретилось, но, по мере того, как шли годы, его надежда слабела. И эти места болезненно напомнили ему о том, что прошло. И особенно этот дом.

Он остановился, рассматривая его. Совершенно не изменился: все такая же бело-зеленая окраска стен, садик перед входом, все такие же заросли. Открыв калитку, он прошел по дорожке к парадным дверям и постучал в них.

Надо ли было сюда приходить? Эшфорда могло не быть дома, он мог уже к этому времени скончаться или просто уехать на каникулы. Дикштейну стоило бы первым делом позвонить в университет и проверить. Но если расспрашивать надо было бы осторожно и между делом, так уж лучше рискнуть и потерять немного времени. Кроме того, ему захотелось по прошествии стольких лет посмотреть на старые места.