— Я вам донесу его до дому. Разве можно вам, да еще раненой, носить такие тяжести!

— Вы, право, напрасно беспокоитесь.

— Нет, нет. Мои рыцарские чувства вопиют,

И он отнял у нее баул.

— Но вы «все-таки» еще навестите меня… Я в эти часы всегда дома…

Екатерина Сергеевна тоже поднялась.

— И я пойду. Надо за Марьей последить. Сегодня у нас молочный кисель. Как бы она молока не отхлебнула… Она на это способна. А потом на кошку солжет… А зверя не спросишь.

Степан Андреевич был плохой спорщик. При всяком споре прежде всего замирало у него сердце и нервически невпопад подергивалась физиономия. Такая уж была у него натура. Обижался при этом он страшно на чужое мнение и долго не отходил. В данном случае обиделся он и рассердился неизвестно на что, а вернее, бессознательно на себя самого, ибо противница говорила, как выяснилось, его же слова. И почему бы ему было оскорбляться на большевиков? Дух противоречия или дурацкая ошибка вышеописанного червячка. Во всяком случае, идя с Пелагеей Ивановной по усаженным акациями улицами, он сказал сердито:

— Я вполне понимаю ее мужа. И я бы уехал. Глупость какая: не могла оставить платья. И потом эти кошки.

— Во время мужа у нее кошек не было, — сказала Пелагея Ивановна.

— И нельзя же огулом отрицать всю революцию. Неужели уж все до революции было так хорошо? Не знаю…

Они молча шли некоторое время.

На Пелагее Ивановне было платье, немножко напоминающее старинные платья, как их рисуют на миниатюрах. Декольте, пышные коротенькие рукава и очень в талью.

— Я не знал, что вы будете у Анны Петровны… Но чулочки ваши целы…

При этом ему представилось илистое дно Ворсклы. Бедные чулочки!

Она промолчала.

— А батюшка вас не спрашивал, где ваши чулочки?

— Он знает.

— Разве вы ему рассказали, как я вас спас?

— Конечно.

— Во всех подробностях?

Добился. Как густые сливки, налитые в стакан кофе, падают на дно и потом клубами заполняют постепенно стакан, так откуда-то из-под декольте пополз румянец.

Степан Андреевич ощутил ликование во всем теле.

— Но вы на меня не сердитесь, — проговорил он тихо и виновато, — право, я тогда совсем потерял голову, а вы были так прелестны… Это был поцелуй, преисполненный прежде всего восхищения… Я потом рвал на себе волосы, сообразив, что вы могли истолковать это как-либо иначе.

При этом Степан Андреевич до того увлекся, что даже пригладил свой пробор.

— Успокойте меня. Скажите, что вы не думаете обо мне дурно.

— Это было очень нескромно с вашей стороны… Но уж все мужчины так поступают…

— Вас уже, значит, и прежде спасали из реки?

— Нет, что вы!

— Почему же вы говорите про всех мужчин?

— Потому что мужчины не уважают женщин…

— И ваш супруг тоже?

Она вдруг сказала строго:

— Он священник.

— Ну да, конечно, он не в счет. Стало быть, по-вашему, если человек не священник, то уж он и женщину уважать не может?

— Я, право, ничего не знаю…

— Вы, однако, сказали… Ну, а если я, предположим, вас люблю?

— Вы меня любить не можете.

— Почему?

— Не знаете вы меня.

— Разве для любви нужно знать? Разве не влюбляются с первого взгляда?

— Это любовь пустая.

— Ну, а ваш супруг вас полюбил, когда хорошо узнал?

— Он меня знал ребенком еще.

— Нет, я признаю только внезапную любовь.

— Признавайте или не признавайте, все равно она при вас останется.

— Наверное?

— Наверное. А вот мы и пришли… Спасибо за помощь.

На крыльцо вышел отец Владимир. Он любезно улыбался и пощипывал бородку.

— Доброго здравия, — сказал он, кругообразно протягивая руку, — зайдите, милости просим, в наши кельи.

— Я спешу…

— Ну, что за спех у нас в Баклажанах… Это ведь не Харьков, где на трамвай, глядишь, не поспеешь, или еще что… У нас тихо… К воловьему шагу приспособляем жизнь… А я ведь еще и не поблагодарил вас: мою нимфу от смерти спасли… спасибо вам, спасибо… Она у меня как до воды дорвется — все забывает… Просто, русалка. Ну, так зайдите, чайку выпьем, потолкуем.