Ритуал возврата

Далее я опишу ритуал, с помощью которого можно символически (вербально и невербально) осуществить подобный возврат для себя лично, с клиентами в индивидуальной терапии или в расстановочной группе. Я покажу это на примере работы с клиентом в индивидуальной терапии. Аналогичным образом этот ритуал можно проводить с заместителями в группе, он наверняка не нов для читателей, знакомых с методом расстановки.

Пример

Дорис, 37 лет, уже некоторое время ходит на терапию (ритуал возврата я использую даже во время первой встречи или в кризисных ситуациях). Мы говорим с ней о чувстве одиночества, которое возникает у нее постоянно, несмотря на то, что живет она в многодетной семье, в которой царят хорошие отношения. «Откуда только у меня это?» — спрашивает она себя и меня. У меня складывается впечатление, что ее «одиночество» полностью или большей частью принадлежит Не ей, а кому-то из членов ее родной семьи.

Выбор предмета в качестве символа перенятого

Я предлагаю ей выбрать какой-нибудь предмет, который символизировал бы ее одиночество. Она выбирает темную подушку и кладет ее себе на колени.

В этом случае мы назвали символ «одиночеством», в других случаях я называю его просто подушкой или свертком, имея в виду, что название может измениться, когда этот предмет попадет в другие руки. Будучи ребенком, человек редко знает точно, что «на самом деле» происходит у родителей. Он видит, как страдает его отец или мать, и решает освободить его или ее от этого бремени, как будто это в его власти. (В своей магической картине мира ребенок всемогущ!)

Я думаю, правильно проводить различие между неопределенным «что-то», бременем или страданием, от которого ребенок решил освободить одного или обоих родителей, и его понятийными интерпретациями, как, например, «одиночество», о котором мы говорим в данном случае. Я сталкивался с тем, что ребенок интерпретировал это «что-то» как ревность матери в ответ на измену отца, в то время как позже, идентифицируя себя в ролевой игре с матерью, он воспринимал тот же самый старый процесс как ощущение покинутости, возникшее у матери в связи с абортом. Причем объяснение матери я, естественно, тоже рассматриваю как точку зрения. Тайна должна оставаться тайной.

Где место перенятого?

«Я ведь слышал от тебя, Дорис, — говорю я, — что твоя мать тоже страдала от чувства одиночества. Возможно, часть твоего одиночества принадлежит ей. Бывает, что иногда ребенок решает взять что-то такое на себя или разделить эту ношу с родителями, как будто этим он может их освободить. Я предлагаю тебе вернуть перенятое, что бы это ни было, пусть сейчас это называется одиночеством». Произнося эти слова, я ставлю перед ней два пустых стула и спрашиваю: «Кто сейчас твой отец, а кто мать?» Мать она видит слева от себя, а отца справа. Этот вопрос вводит клиентку в легкий транс, для того чтобы она представила себе семейную систему. '

В этот момент я слежу за ее телесными реакциями: она может судорожно сжимать подушку, уютно положить на нее руки или отодвинуть к самым коленям. «Осознай, что ты сейчас делаешь с подушкой». «Она меня греет, — говорит Дорис, — и ограничивает подвижность моих коленей». После того, как Дорис почувствовала, что до сих пор означал для нее этот сверток, я спрашиваю, готова ли она его вернуть.

Эту фазу я считаю скорее игровой. Я больше рассчитываю на движение, на смену позиций и ролей, то есть на восприятие всей системы отношений и ее живости, чем на углубление отдельных позиций. Эта подвижность дает возможность достичь эффекта, аналогичного диссоциации клиентов при работе с расстановкой в группе. Она позволяет увидеть целое со всеми его переплетениями.

Возврат: в данном случае — третьему поколению

«Почувствуй, кому принадлежит подушка, кому ты хочешь ее вернуть», — говорю я Дорис. Она молча показывает на стул матери. «Тогда встань и положи ее к ногам своей матери. Скажи ей: «Я несла это за тебя. Теперь я оставляю это тебе». Дорис проделывает это, но затем в нерешительности остается стоять перед стулом матери. Я велю ей вернуться на свой стул и определить разницу. «Как ты чувствуешь себя без подушки?» Она говорит, что, с одной стороны, чувствует себя свободнее, с другой — стало как-то пусто... И немного страшно, выдержит ли это мать.

Я прошу ее сесть на место матери и взять подушку к себе. Сейчас Дорис — это ее мать Роза, и я обращаюсь к ней как к матери: «Как ты чувствуешь себя с подушкой, Роза, теперь, когда ты получила назад то, что взяла у тебя дочь?» Роза: «Хорошо, что Дорис мне это вернула, — Роза прижимает подушку к сердцу, — она защищает меня... и изолирует». Я ставлю за стулом «матери» два стула для ее родителей и поворачиваю к ней стул ее мужа. «Вот твой муж, а это твои родители, — говорю я, — повернись к каждому из них, и посмотри, кому принадлежит эта подушка. Тебе, твоему мужу, матери или отцу? Положись на свое чутье, твой организм знает, где ее место, даже если ты не можешь этого обосновать».

Тут «напрашивается» детальный разбор чувства защиты и изоляции. Так, мы могли бы глубже проникнуть в позицию матери. Но вместо этого я обычно быстро прерываю подобные идентификационные процессы. В некотором смысле речь здесь идет о противоположном — о возврате и освобождении. Таким образом, каждый акт принятия на себя роли является в этом ритуале тренировкой принятия и последующего оставления чувств и ролей, из которых какие-то нам очень хорошо знакомы, а какие-то совершенно чужды.

В то время как в голове у Розы, как я узнаю потом, возникают сцены изолированности из детства, она поворачивается к мужу и внезапно чувствует свою изоляцию по отношению к нему и мнимую защиту. Я велю ей поменять место и сыграть роль своего мужа, отца Дорис, чтобы она и с другой стороны ощутила и осознала функцию подушки в отношениях родителей. Он испытывает облегчение и прилив сил. Большая дистанция по отношению к жене в данный момент соответствует истине. Затем Дорис снова возвращается к роли Розы и еще крепче прижимает подушку к груди. «Нет, это не его».