Подполковник и сам бывал «там». Он знал, как дорого обходится вечное напряжение, как трудно контролировать себя, а контролировать надо все время, даже во сне. А разве легко приучить себя даже во сне думать по-немецки?

И все-таки не лежало у него сердце к этой затее с направлением во вражеский тыл женщины. Туда бы мужика, спортсмена, проныру… Подвел, подвел его кадровик штаба фронта!

Он не знал, что сказать этой женщине.

— Как вы устроились? — вежливо поинтересовался подполковник.

— О, в штабе много женщин, — как-то безразлично сказала Стрельцова. — Мне дали койку в общежитии врачей.

— Завтра переедете в Ашлу. Там будет наш дом резерва. Займетесь изучением назначенного для вас участка.

— Благодарю вас, товарищ подполковник.

— Можете быть свободны, товарищ лейтенант. Утром обратитесь к капитану Хмурову. Он отвезет вас.

— Благодарю.

«Теперь бы ей повернуться по-уставному, щелкнуть каблуками и выйти. Но она что-то медлит. Вот в этом отсутствии автоматизма движений и сказывается женская душа. А может, у нее еще что-то есть ко мне?»

Он не ошибся. Стрельцова, медленно и ярко краснея, вдруг сказала:

— Товарищ подполковник, я замужем. Мой муж — майор Сибирцев — сейчас на офицерских курсах. Он знает, что я на этом участке фронта и, вероятно, попросится сюда. Помогите ему отыскать меня, когда он обратится к вам…

— Сделаю все, Марина Николаевна, — мягко сказал подполковник.

Он встал, подал ей руку, позвонил Хмурову. Усмехнулся, увидев, как удивился капитан, должно быть все это время ожидавший грозы, сказал:

— Завтра отвезете лейтенанта Стрельцову в Ашлу. И чтобы там был порядок! — И снова обратился к Стрельцовой: — Ну, желаю вам успеха!

Стрельцова вышла. За ней последовал Хмуров. Больше он не улыбался. Лицо у него было растерянное. Так ему и надо! Привык думать, что начальник у него грубиян и самодур. А того не понимает, что женщинам действительно не место на войне. Разве допустимо, чтобы такая женщина, как Марина Николаевна, рисковала ежеминутно жизнью, жила в подполье, переносила такое, что не под силу и мужчине, и все потому, что гитлеризм обрушился войной на весь мир? Нет, это недопустимо, и подполковник не устанет повторять это…

Он машинально позвонил в штаб фронта. Услышав голос полковника, ведавшего кадрами, сердито спросил:

— Кого это вы, товарищ полковник, направили ко мне?

— А что? — Масленников понял, что полковник усмехается в трубку, но голос звучал деловито. — Наша лучшая разведчица.

— Что, у вас мужчин не было?

— Знаете, товарищ Масленников, за эту операцию мы отвечаем вместе! И отвечаем головой! И мы достаточно долго раздумывали, кого послать. Думаю, что выбор правильный. Женщине сейчас даже безопаснее, чем мужчине. Так что вам следует оставить возражения при себе! — Тут в голосе собеседника зазвучал металл, и Масленников понял, что не найдет сочувствия.

Положив трубку, он вдруг взял в руки стилет, которым обычно вскрывал пакеты, согнул его пополам, отпустил, послушал, как звенит сталь, даже понюхал кончик лезвия, будто надеялся распознать запах яда, которым он был отравлен, потом открыл самый нижний ящик стола и сунул стилет туда.

В конце сентября Георгий Сибирцев окончил курсы, на которые он попал прямо из госпиталя, едва успев залечить третье ранение. В этот раз рана была неопасной, и он был убежден, что скоро вернется в свою часть. Да и время было удачное: начиналась весна, дивизия, в которой он служил, оставила позади бывшую государственную границу Родины и освобождала Польшу, продолжая преследовать врага. Войска других фронтов вышли к границам Румынии. Тут бы и догнать сослуживцев, снова принять свою роту. Но командование рассудило иначе. И Сибирцев превратился в школяра на целых шесть месяцев!

Поначалу он возмущался, говорил в кругу товарищей: «Зачем это командованию понадобилось отрывать боевых офицеров от фронта? Обучали бы новичков, младших лейтенантов». Даже не радовался тому, что курсы находились в Москве. Зато в день окончания испытал настоящее облегчение. И то, что отметки он получил отличные, было привычно — ведь до войны он только и делал, что учился: сначала в школе, потом в военном училище.

Несколько дней бывшие курсанты отдыхали. Ходили в кино, гуляли по Москве до комендантского часа, отсыпались за полгода изнурительного учения и за все то время, которое недоспали на фронте. Но однажды утром их построили на плацу, и пожилой генерал с красными воспаленными глазами хриплым голосом прочитал приказ о присвоении новых званий. Список был составлен по алфавиту, читал генерал без очков, далеко отставив руку, некоторые фамилии произносил невнятно, и Сибирцев боялся, что не расслышит, когда назовут его. Но все обошлось благополучно. Генерал поздравил его с присвоением звания майора, и Сибирцев почувствовал, как заколотилось сердце. Затем наступила пауза, после которой генерал прочитал небольшое дополнение: Сибирцеву, как отличнику, предоставлялось право выбрать по его личному желанию фронт для прохождения дальнейшей службы.

Голос генерала показался Сибирцеву необыкновенно звонким, солнце — ярким, бледное осеннее небо — голубым и глубоким. И он сразу подумал о Марине.

В последнем письме Марина сообщала, что ее перебросили в Прибалтику. Из осторожных намеков можно было понять, что она служит в штабе армии. В каком именно, Георгий мог выяснить и сам. Была в письме страстная надежда, что учится он отлично: хорошо сданный экзамен поможет ему получить назначение по выбору. Вот тогда они и увидятся.