Он усмехнулся в ответ на это школярское изречение, вырвавшееся у взрослой женщины, но продолжать поэтическую тему не стал. Да и вид Марины Николаевны, погрустневшей и потускневшей, не располагал к лирике. Уверенный, что теперь-то он уже убедил эту порывистую женщину, подполковник только добавил:

— Теперь вам, Марина Николаевна, прямая дорога в тыл!

— А мужа вы тоже со мной отпустите? — вдруг язвительно спросила она.

— Что это за разговор? — возмутился подполковник.

— А как же насчет материнства? Дома? Мирного труда?

— Ну, не так уж долго осталось ждать, — сердито сказал он, уязвленный ее интерпретацией таких простых и правильных высказываний.

— Так вот, товарищ подполковник, — ледяным тоном сказала Марина Николаевна, — именно для того, чтобы наши мужчины поскорее вернулись к семьям, мы, женщины, и будем продолжать воевать рядом с ними. И запретить это вы нам не сможете! Я подозревала, чем кончится наш разговор, и заранее обратилась в штаб фронта. Пожалуйста, познакомьтесь с ответом, он в папке очередных распоряжений.

Подполковник, медленно багровея, раскрыл папку и принялся перелистывать радиограммы, искоса поглядывая на торжествующее лицо Марины Николаевны. Но вот он нашел то, о чем она говорила. Штаб фронта приказывал зачислить лейтенанта Стрельцову в парашютно-десантный батальон Демидова…

Масленников испытывал странное чувство раздвоения. Он был и согласен с теми, кто посчитал, что эта женщина, прошедшая сквозь огонь и кровь к Нордфлюсскому мосту, нужна там в решительный час атаки, и в то же время жалел ее. Где-то пробивалась в нем и гордость за нее, в чем он никогда бы не признался.

Прочитав радиограмму, он захлопнул папку, встал, официально произнес:

— Можете идти, лейтенант! — Но не удержался и насмешливо спросил: — Надеюсь, сопроводительные документы вы выписали себе заранее?

Она улыбнулась ив тон ему ответила:

— О да! Я не хотела тратить зря время!

Она вышла, прямая, тонкая, как струна, даже шаг печатая по-парадному, словно решила нарочно позлить его своей выправкой, а он все стоял и глядел ей вслед. Потом, вздохнув, сел за стол, потянулся почему-то к нижнему ящику стола, вытащил заброшенный туда стилет, повертел его в руках, словно сдавался перед судьбой: вот, мол, делал все, что мог, а ничего не получилось…

Стилет, упав на стол, коротко и отрывисто прозвенел как сигнал тревоги.

Ни одного слова о встрече с Мариной Николаевной Масленников майору не сказал. Зачем бередить его душу? Еще неизвестно, какова будет судьба Сибирцева в предстоящем наступлении, где будет его место.

Он усадил майора в машину, сам сел рядом с шофером, и они тронулись по темным улицам, казавшимся мертвыми, хотя кругом слышался напряженный гул движения. И стоило шоферу включить подфарники на повороте, как раздалось сразу несколько требовательных голосов:

— Убрать огонь!

— Эй, на машине! Свет!

Шофер выключил свет.

И тотчас же где-то вдалеке послышался рокот самолета. Подполковник положил руку на плечо шоферу, машина остановилась. Офицеры прислушались: немецкий самолет шел на порядочной высоте в сторону фронта.

— Ищет, — сказал Масленников.

— Не найдет, — отозвался Сибирцев.

Как бы отвечая одинокому немецкому разведчику, широкого туманного поля за городом донесся требовательный гул бомбардировщиков, затем машины пролетели прямо над дорогой и повернули в сторону фронта. Рокот разведчика замер далеко на юге, фашист, должно быть, торопился домой с негостеприимной земли.

Два автоматчика на перекрестке осветили на мгновение машину зелеными фонариками. Шофер свернул к большому дому, белевшему в темноте. Возле шлагбаума офицеры вышли из машины: дальше надо было идти пешком.

Рядом с дорогой плескалась в озере вода, сухо шуршала листва под ногами, и потрескивала от ветра осока. Командующий и его штаб располагались в большом помещичьем доме, где до того помещался штаб немецкой дивизии. Война наложила свой отпечаток и на дом, и на сад, и на круглое озерцо с темной, отливавшей металлом водой. Бомбы, сброшенные с наших самолетов, разрушили плотину, разворотили газоны.

Когда Масленников и Сибирцев вошли в приемную командующего, им навстречу поднялся адъютант. В приемной, кроме него, никого не было. Из соседней комнаты через приоткрытую дверь слышался ровный и спокойный голос генерала, разговаривавшего с кем-то по телефону. Офицеры разделись, попросили адъютанта доложить об их приходе. Через некоторое время командующий пригласил их к себе. Масленников еще раз с укоризной посмотрел на Сибирцева, покачал головой и прошел вперед.

Генерал, пожилой человек, с живыми и острыми глазами, почти прикрытыми огромными седыми бровями, сходившимися на переносице, улыбнулся Масленникову и молча указал на кресла перед своим столом. Сибирцев неприметно разглядывал командующего, вспоминая все, что рассказывали о его характере старожилы штаба. В день своего представления он был так смущен, что не осмелился внимательно рассмотреть его, да и мало еще знал о нем. Только недавно услышал он, что месяц назад у генерала погиб на фронте сын, младший лейтенант, командир взвода; что генерал известен своими дерзкими операциями; что во время прорыва фронта противника его армию всегда ставят на самый трудный участок, и есть у него военное счастье, которое помогает побеждать в самых трудных условиях… Впрочем, так говорят в армии о всех любимых генералах, и трудно сказать, чьих заслуг больше в этом военном счастье, тех ли, кто командует, или тех, кто эти команды исполняет…