Сержант Александр Колобов бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида, убедившись, что "Хаммеры", разрисованные неровными "кляксами" камуфляжа, держатся сзади, точно привязанные. Столичная милиция среагировала оперативно, и колонна мчалась по почти пустым улицам, заранее очищенным от и без того немногочисленного транспорта. В эти дни по городу ездили почти одни только машины экстренных служб, да еще вездесущие "маршрутки" – отчаянные водители, кажется, были готовы заниматься извозом и под градом бомб, а сейчас небо было чистым, ничто не напоминало о недавних боях едва ли не в центре Москвы.

Милицейский "Форд", завывая сиреной, летел по мостовой, и столичные высотки стремительно уносились куда-то назад. А в нескольких метрах позади катились покрытые камуфляжной окраской "Хаммеры". На фоне этих "мини-танков", с плоских крыш которых грозно взирали на притихшие кварталы трехствольные пулеметы пятидесятого калибра GECAL-50, патрульная машина казалась яркой блестящей игрушкой.

— Ублюдки! — Колобов взглянул на своего напарника, расслабленно откинувшегося на спинку пассажирского сидения. — Это же враги! Мы в них стреляли, а теперь должны охранять!

Обычный московский милиционер – пусть герой, орденоносец, но теперь таких из каждой "командировки" на Кавказ возвращается двенадцать из дюжины – и представить не мог, какими могут быть повороты судьбы. Еще несколько дней назад, когда Александр пришел в себя на летном поле аэропорта Внуково, первыми, кого он увидел, были столпившиеся вокруг американские солдаты, после выигранного боя собиравшие раненых – своих и чужих, тех, кому можно было помочь прямо здесь подручными средствами, тем, что каждый солдат всегда имеет в своей аптечке.

Раненых набралось десятка полтора, в основном – такие же милиционеры, была еще пара солдат и несколько бойцов Внутренних войск. Оглушенных, контуженных, наспех перевязанных прямо на летном поле, ничего не понимающих, их всех погнали в пассажирский терминал, в зал ожидания, выставив чисто символическую охрану, всего пару десантников, пусть и вооруженных до зубов. В эти минуты пленные ожидали всего, хотя бы и немедленного расстрела, ведь врага, пусть измотанного боем, обезоруженного, но отнюдь не сломленного, опасно оставлять рядом с собой. Однако страхи оказались напрасны, и появившийся в зале ожидания офицер – Александр Колобов не разбирался в знаках различия Армии США – просто притащил пару динамиков. Он ничего тогда не сказал, да лишние объяснения и не понадобились – спустя уже несколько минут все вопросы отпали сами собой, получив исчерпывающие ответы.

Пленные, которых собралось уже больше сотни к тому моменту, услышали короткую и проникновенную речь премьер-министра Самойлова, и чем больше они слышали, тем сильнее становилось разочарование. Их страна признала поражение, даже не попытавшись сражаться за свою свободу. Едва только прозвучали первые выстрелы, как те, кто был наделен высшей властью, поспешили сложить оружие, спасая собственные жизни, а вовсе не жизни солдат, до которых, как и всегда, никому не было дела – разменную монету редко утруждаются считать, разбрасываясь ею направо и налево.

— Сука! — зло сплюнул усатый капитан, голова которого была обмотана уже пропитавшимися кровью бинтами. Его слова выстрелом прозвучали в наступившей тишине. — Вот падла! Сдал страну, мразь!

Так думали в эти минуты многие. Люди, познавшие унижение плена, но опавшие в руки врага вовсе не по своей воле, до последнего сражавшиеся с многократно более сильным врагом, были готовы и сейчас продолжать бой. Но за них уже все решили, выстрелы смолкли, война заканчивалась, едва успев начаться, но уже собрав немало жертв. И все же потом наступило отрезвление, и люди, поняв, что остались в живых, пройдя через настоящий ад, вдруг почувствовали острое желание живыми и оставаться. Многих дома ждали жены, дети, престарелые родители, а те, кто томился в переполненном зале ожидания, превращенном победителями в тюрьму, даже не знали, живы ли еще их родные и близкие, или погибли под неточно сброшенными американскими бомбами.

Пленных продержали взаперти еще три дня, делясь скудным рационом сухих пайков. Лишь сменялись неразговорчивые караулы, да время от времени в пассажирский терминал заглядывал американский доктор, темнокожий крепыш в полевом камуфляже, мало чем отличавшийся от обычных десантников из Восемьдесят второй дивизии, теперь называвшейся не иначе, как дивизией-победительницей или героической дивизией. А затем их всех вывели на летное поле, выстроив в одну шеренгу, и сказали: "Отправляйтесь делать свое дело! Вас ждет много работы теперь!".

Американский офицер неторопливо прошел вдоль неровного строя, с явным сомнением окинув изучающим взглядом людей, красовавшихся свежими и не совсем свежими повязками, людей, порой нетвердо державшихся на ногах из-за полученных контузий. А вокруг стояли насупленные десантники с карабинами М4А1 наизготовку, и для того, чтобы открыть огонь по колышущейся, словно на ветру, шеренге, им требовалось не более секунды. В эти мгновения многие вновь ощутили забытый, было, страх.

Пленные ежились, передергивая плечами под "взглядами" автоматных стволов, словно под порывами колючего зимнего ветра. А американский офицер все молчал, изучая собравшихся на "бетонке" людей, чувствуя на себе их мрачные взгляды. Молчание становилось все более напряженным, и наконец американец заговорил.