Шрифт:
…«Кто она? – со сдержанным испугом спросила Геру мать на третью неделю его встреч с Татьяной. – Ты прости, но я вправе тебя спросить, ведь ты уже какой день приходишь домой поздно, весь замерзший, с глупыми глазами. Она из вашей школы?»
Гера, прежде чем ответить, покраснел, но не из-за Татьяны – из-за школы. Родители тогда еще не знали, что он в школе не бывает.
«Краснеть не надо, мы цивилизованные люди и мы все поймем», – сказал отец.
«Она работает», – ответил Гера.
«Насколько же она тебя постарше?» – осторожно поинтересовалась мать.
«На несколько», – ответил Гера.
Отец задумчиво одобрил: «Это хорошо».
Мать бросила на отца недобрый, но недолгий взгляд и больше о Татьяне ничего не выпытывала, даже имени не спросила. Зато отец однажды сказал Гере: «Если так выйдет, что ты не сможешь прийти домой ночевать, ты прежде позвони, предупреди. Не маме звони – мне; не объясняй мне ничего, а просто предупреди; с мамой я сам поговорю… Договорились?»
«Да», – ответил Гера, на отца не глядя.
Отец как знал. Уже на следующий день Татьяна позвала Геру к себе. Позвонила на мобильник и сказала: «Я сняла новую нору, почти в центре, на Лесной. Могу я пригласить тебя на новоселье? – Спокойно уточнила: – Только тебя, к девяти вечера. – Потом, еще немного помолчав, спросила: – Чего молчишь, не отвечаешь?.. Запоминай скорее адрес…»
Как и где он ни убивал время, его, когда Гера оказался на Лесной, оставалось еще с избытком. Пришлось более часа мерзнуть, шатаясь маятником от Тверской-Ямской до Новослободской, обратно до Тверской-Ямской и – снова до Новослободской.
Лесная была не по-московски темна. Во мгле жирно горели окна; троллейбусные шины то и дело всхлипывали в жидком снегу и соли мостовой; машины проезжали редко; прохожие почти не попадались. Разумней было бы зайти в кофейню на углу Тверской-Ямской, а то и переждать в азербайджанском рыбном ресторане на Лесной – Гера упрямо мерз, чтобы промерзнуть до нутра, потом прийти в тепло жилья Татьяны и, как спасение, принять это тепло…
В девять шагнул во двор Татьяны и позвонил отцу. Отец сказал: «Я понял, хорошо. Будь аккуратен и не опоздай в школу».
«Завтра суббота», – торопливо напомнил Гера, набрал код домофона и вошел в незнакомый подъезд.
Дверь квартиры была не заперта, чуть приоткрыта; на площадку, прямо к ногам, словно приглашая не звонить и войти тихонько, тянулся узкий свет. Гера и не стал звонить. Вошел и сердце его упало. Из глубины квартиры несло сигаретным дымом, а ведь Татьяна не курила никогда. Раздался влажный женский смех взахлеб – Татьяна никогда так не смеялась…
На кухне, за пустым столом, перед полной пепельницей сидела полная веселая девица одних с Татьяной лет. И Татьяна была весела. Кивнула Гере, приглашая его сесть, так спокойно и беспечно, как будто он давно эту девицу знал, как будто бы в присутствии девицы не было ничего неожиданного и обидного ему. Гера вспомнил, как он только что, стараясь не выказывать смущения, звонил отцу, – и криво улыбнулся. Ни слова не сказав, присел у края стола. Татьяна сразу же о нем забыла и продолжала слушать гостью. Та, перескакивая с одного на третье, обрывая, перепутывая фразы, повторяя, забывая и снова повторяя их обрывки, тянула и пряла свой безразмерный треп, из которого Гера, приуныв, не мог и не хотел ничего понять – лишь вздрагивал, когда она вдруг заходилась самодовольным влажным смехом. Девица будто бы совсем не замечала Геру и обращалась лишь к Татьяне, но все ж нет-нет да и поглядывала мельком на него, быстро подбрасывая вверх и сразу же роняя веки, опушенные густыми ресницами с крошками подсохшей туши. Прокуренная кухня была нагрета, лицо Геры горело, но ледяной холод, принесенный им с Лесной, медленно тая в сердце, растекался по всем жилам.
Девица вдруг забылась, засморкалась, скомкала и оборвала сразу все нити своей путаной болтовни: «Ой, бегу, бегу; пора! Жаль, мало потрещали!»
«Ты не расстраивайся, – утешала ее Татьяна, провожая до прихожей, – мы потрещим еще, ты заходи…»
Девица ушла тихо, словно выветрилась, один табачный дым остался.
«Ты меня прости, – просто сказала Татьяна Гере, – я ее не ждала. Соседка по моей бывшей норе, была поблизости, зашла из любопытства… Ты – как? Ты как-то странно смотришь…»
Гера молчал, не в силах выдавить ни слова из озябшего и перехваченного волнением горла. Татьяна выбросила окурки вместе с пепельницей в мусорное ведро и поставила на стол бутылку чилийского каберне. Сказала: «Открывай», – но его занемевшие от холода пальцы никак не могли совладать со штопором.
«Так дело не пойдет, – сказала Татьяна, отобрала у него штопор, взяла и потянула за руку. – Вино – потом».
Огромная птица, напугав, внезапно выпорхнула из-под самых его ног и полетела низко над травой, тяжело хлопая темными, как тени, крыльями. Гера невольно замедлил шаг. Птица опустилась на лысый взгорок совсем недалеко впереди и оказалась вовсе не огромной, а небольшой, размером с голубя. Гера медленным шагом продолжал идти вперед. Птица подпустила его так близко, что он мог разглядеть черные пятна в ее коричневом оперении, ее чуть загнутый желтый клюв и круглый красный глаз; внезапно вновь взлетела, раскрыв неторопливые большие крылья, снова опустилась и скрылась в густой траве, успев лишь ненадолго отвлечь его от Татьяны.
«…Что же ты делаешь с собой? Разве так можно?.. Да, я тебе сказала: в девять, но если ты уже пришел, то и пришел бы, я была бы только рада, зачем же мерзнуть до костей на улице? – выговаривала ему Татьяна, раздевая его и укладывая под одеяло.
Он укрылся с головой и отвернулся. Лежал один, не согреваясь и дрожа. Тело ее, прильнув к его спине, ожгло. Она не шелохнулась, согревая; дышала тихо и умиротворенно, как во сне, и он подумал, удивляясь сам себе: ничего и не надо, вот так бы и всегда, – понемногу согрелся и не заметил, как уснул. Проснулся от ее касаний, не требовательных, но подробных. Пальцы Татьяны обстоятельно, неторопливо и бестрепетно исследовали его спину, шею, плечи, придирчиво и горделиво перебирали кожу на груди, потом на животе, словно ища, но и не находя на ней каких-либо изъянов. Он возбудился сильно, как никогда с самим собой; поджав колени, попытался это скрыть, но невозможно было скрыть, и невозможно было остановить ее находчивые пальцы, ее горячую ладонь; ее возглас «Ох!» он понял как приказ и, замерев сердцем, закрыв глаза, повернулся к ней. Кое-как обнял ее деревянными руками, ткнулся губами в шею, потом лицом в лицо.